Бренд “дитя антимира”, “магические пассы”. Маша-Мария — человек антимира. “Светлая шерстяная юбка и черная кофточка сидели на ней ловко. Валя (провинциальная Машина сокурсница. — А. А. ) удивилась, потому что у них носили иначе: темный низ, светлый верх”. “У них” — выделяет курсивом автор, явно не предполагая, что вкупе с Ульяновской областью противопоставляет столичному интеллигентному еврейству всю культуру Средиземноморской и ближне- и дальневосточной цивилизации, где темное символично отражает преисподнюю, ночь, низ, а светлое — земной и надземный мир, день, верх.
Маша убийственно серьезна: она не смеется, а разражается хохотом, не улыбается, а усмехается, кривит губы, морщится, гримасничает. Ее движения компульсивны, резки, истеричны. Она одержима.
Для одержимости, запутавшейся в силках своих по определению недостижимых целей, вопрос о средствах крайне важен, гипертрофирован, болезнен. Их никогда не хватает, и потому поиск их ресурса быстро переваливает за рамки всякой естественности. Маше нужны очень сильные средства — магические слова. И она их добывает по всем правилам эзотерики у профессора Успенского.
Еще в советском концлагере Успенский, достойный сын дореволюционно образованных родителей, очевидно совершенно разочаровавшись в возможностях более близких и родственных богов, дал клятву, судя по ее содержанию, греческому богу Приапу, “по которой каждая баба, если выпадет выйти, обязательно станет его”. Из лагеря он вышел. Вышел не только невредимым, но с неким сверхчеловеческим отблеском — “правом на скверну” и отмычкой, которой так не хватало Маше. Маша приносит жертву — на этот раз клятве профессора Успенского — и в обмен получает нечто гораздо более ценное, чем обывательская перспектива мирного строительства карьеры ученого, — волшебное слово, язык сквернословия. “…Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, становился необходимым знанием… Это знание было важнее предмета, который Успенский читал для нее дополнительно, потому что касался главного, против чего — до встречи с профессором — она стояла безоружной. …Грязный профессорский язык вступал точным инструментом, издававшим звуки безошибочной скверны”.
В традиции славянских народов матерный язык — язык сакральный, язык разговора с нечистой силой. А также язык осквернения, святотатства. Этот язык оказывается исключительно эффективным при общении со служащими в советских учреждениях.
Экипированная Маша совершает свой первый подвиг. (Как и положено инфернальному персонажу, подвиги Маша осуществляет в пограничных временах и пространствах: ночью, на кладбищах, в крематории, в больницах.) Для начала девушка требует у дюжего, обвешанного золотыми цепями и печатками, с ног до головы упакованного в кожу кладбищенского воротилы-администратора сухую могилу для своего родственника вместо затопленной. Тот, заслышав звук родной матерной речи, безропотно, не взяв ни копейки денег, в считанные секунды повинуется. Сработало! Маша получает властные полномочия духовного лидера среди своих задавленных страхом и от того раздражающе пассивных еврейских и объевреившихся родственников. Кого же они боятся?
Бренд “чудовище”. Если ввести шкалу зла, на которой поместились бы все герои романа, позиция абсолютного зла досталась бы пауку. Родится он как персонификация взыскуемого автором палача из глубин Машиного подсознания. “Страшный паук казался кошмаром, терзающим во сне. От этого сна еще можно было очнуться, и, засовывая руку под платье, она щипала себя до синяков. Однажды, дойдя до Гостиного, Маша вдруг осознала, что паук ее не обманывал: давным-давно, в детстве... он запал в ее сознание и терпеливо дожидался, пока она подрастет. …Дождавшись, он расправился с нею, прокусив кожу: на Машиной шее остались ранки от его челюстей. Ядовитый след паук оставил намеренно, чтобы люди, с которыми Машу сводила ее нынешняя взрослая жизнь, могли различить его свежий знак — с одного взгляда”.
Паук вырисовывается из “свастики”, образа незнакомого слова, которое она услышала в детстве и представила в виде машины, похожей на железного паука. Впоследствии “машина” наложится на “государственную машину”, а эта последняя — на историософские фантазии о палаче-истории, нацистскую символику и мысли о близости тоталитарных систем фашистской Германии и коммунистической России. В голове блестящего, но несостоявшегося историка эта мысль сформулируется в виде общей для обоих государств идеи национального (именно так у автора) превосходства, являющегося основанием репрессивного отбора.
Читать дальше
