25 января 1976 года Ц. И. Кин, прочитавшая огромный машинописный том дневника Гладкова только за один 1937 год, писала ему: «Интересная психологическая подробность, характеризующая Вас: Вы о мерзавцах пишете с нескрываемым презрением, а не с ненавистью. Не могу выразить почему, но мне это кажется неслучайным. Может быть, потому, что АКГ — интеллигент высшего класса и для него презрение является более органичным проявлением неприятия и отвращения, чем ненависть: ненависть элементарнее. <...> Очень важная запись Ваша от 13 апреля о том, как Вас просят написать рецензию о пьесе Киршона, намекая, что Вы можете писать как заблагорассудится. Ваша запись: „Что бы я дал год назад за возможность написать, ‘как хочу‘ о Киршоне! Но в этой ситуации это почему-то противно. Я терпеть не могу Киршона, но принимать участие в травле его с ‘гарантией безопасности‘ не хочется”» (РГАЛИ, ф. 2590, оп. 1, д. 274).
Интересны записи рассказов людей старшего поколения, которые Гладков делал по свежим следам. Так, например, в феврале 1968 года в писательском Доме творчества в Комарове многонедельными соседями по столу в столовой была чета Слонимских. 28 февраля 1968 года Гладков записал рассказы одного из старейших «Серапионовых братьев»:
«Целый день была Эмма1, и время прошло хорошо. Я повел ее к Слонимским, и М. Л. дал такой великолепный, яркий, умный сеанс рассказов о Горьком, что она была в восторге, да и я тоже услышал много нового.
Замечательно воссоздана им атмосфера горьковского дома, и на Кронверкском, и на Малой Никитской, и в Горках, вечно торчащий там Ягода, коньячные разливы, Крючков2, какие-то искусствоведы в штатском. Их нельзя было миновать, проходя к Горькому, и они задерживали, заставляли пить, всё с шуточками. Роковая женщина Тимоша3, в которую были влюблены и Ал. Толстой, и Ягода, и Микоян, и другие, не говоря уже о Максиме и самом старике. Обольстительная красавица Цеце — жена Крючкова (расстреляна после него), авантюристка, непонятное, таинственное создание. И если Горький появлялся вдруг, к нему подбегали и ласково говорили: „Что вы, А. М., зачем вы вышли? Вам нельзя, простудитесь…” — или еще что-то в этом роде. Почти никто не проходил через этот коньячный кордон, но однажды Пришвин прорвался, тряся бородой, и Г. сказал ему, не то шутя, не то проговорившись: „Я под арестом...” Замечательная история, как он спас Слонимского после запрещения романа об оппозиции в „Красной нови”. История батрачки из Узбекистана, которую зачем-то привезли в Горки к старику и забыли увезти, и она уже там живет, и к ней ночью уже ходит пьяный Фадеев со страшным красным лицом, и она не смеет ему отказать. Ужины с членами правительства. Артисты, поющие (Козловский и др.). То один, то другой. Поэты, читающие стихи. И вдруг вылезает пьяный В. Катаев: „Среди нас начальник Главлита тов. Лебедев-Полянский, попросим его, чтобы он что-нибудь запретил”. Другой такой вечер с тостами друг за друга. Перед этим Стецкий4 в печати проработал Бухарина. Они все тут же: и Бухарин, и Ягода, и Стецкий, и Радек, и Жданов уже. Вдруг говорит Радек: „А сейчас слово имеет для тоста в честь Николая Ивановича Бухарина тов. Стецкий...” Общее смущение. Стецкий почему-то взял со стола салфетку и начал ее пихать в карман, потом пошел к Жданову и зашептался с ним. А Радек невозмутимо наслаждался ситуацией. И сразу как-то исчезли и Бухарин и Стецкий, а Жданов забарабанил на рояле. „Он так играл ‘Лунную сонату‘, будто это ‘Марш гладиаторов‘...” О М. Ф. Андреевой и как А. М. резко выбранил ее, когда она принесла вазу с цветами (1919 г.). М. Будберг5 была переводчицей Г. Уэллса, когда тот приезжал, и тут-то они и познакомились. „Сексапильная женщина”. Андреева и Горький. У него женский характер, идешь к нему и не знаешь, в каком настроении его найдешь: он изменчив, разнообразен, капризен. Она — мужской характер. Крючков много пил коньяка, без которого не мог жить, но почти не пьянел. „Да, А. М. убили, создав вокруг атмосферу изоляции, фактически взяв его под арест...” Отвратительные, разложившиеся врачи, доктор Левин6 с его похабными остротами („желе”), растерянные, запутавшиеся рядом с неограниченной властью и большой политикой. Могли сделать, что прикажут. История Г. и Прокофьева. Как Г. плакал, узнав, что того перестали издавать после критических замечаний Г. Он не понимал, что критика стала другой, что он сам „начальство”, не понимал, зачем в литературе начальство» (там же, д. 108).
А вот «синхронная» запись дневника Гладкова от 30 июля 1974 года. Для своего «Архипелага…» А. И. Солженицын старался опросить возможно большее число бывших лагерников. Небезынтересна была ему и история бытования гулаговских театров, лагерной самодеятельности. Гладков, сидевший с 1948-го по 1954-й, сумел организовать в зоне театр. Премьерой шла, разумеется, «Давным-давно». В дневнике описан визит Солженицына к Гладкову на его дачу в Загорянке.
Читать дальше
