— Принимает больных людей, а потом говорит, что непорядок. — Англичанка говорила об отце Леониде, но имени его не называла. — Парню в больницу надо.
— Подойди сюда, — сказала матушка Марьяна Воскобовичу ласково. — Возьми веник и совок и пойди все за собой аккуратно убери. И главное, не порежься.
— Ты что, совсем? — Возмущению Англичанки не было предела. — Он же вообще не соображает, что делает.
Недовольная Англичанка сама взяла совок с веником и отправилась в коридор, подметать осколки.
Воскобович сел на скамейку, взял рыбную котлету и начал есть.
Медленно и неумело, как будто делал это первый раз в жизни. Котлета была мягкая и вкусная. Воскобовичу стало немножко легче.
Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Работает редактором в московском издательстве “Летний сад”.
Гамлет
Геннадию Айги.
Подмостки обернулись мышеловкой,
и занавес захлопнется вот-вот…
Речь поражает дьявольской сноровкой —
и стынет зал, лишь он раскроет рот,
чтобы явить свое устройство горла,
чтобы изречь очередную чушь…
Мысль ссохлась до модального глагола,
и пбочат список обреченных душ.
Он увлажняет горло той же смесью,
что ядом закалила сталь клинков…
Что есть искусство? — лишь борьба со смертью.
Как и любовь. Прочнее, чем любовь.
* *
*
Завместо чем уйтить в отвязку,
дабы не утерять лица,
пустырниковому отвару
дай настояться с утреца.
Не черт-те что, но в этой каше
ты, убежденный некрофил,
все чаще честно пропускаешь
жизнь через легкие, как фильтр.
И выдыхаемая нежить,
преображаемая в вязь,
не оправдает твой позднейший
уход в кладбищенскую грязь,
поскольку ни одна работа
не стоит, ежли по-людски,
глаз нерожденного ребенка,
слез мамы, батиной тоски…
* *
*
Вкруг зрачков золотистые точки.
То расплывчат, то жуток и точен
взгляд, кладущий меня на весы.
Он не западен и не восточен —
мириадами женщин отточен
и чуток по привычке косит.
Этот взгляд становился под вечер
то лиричен, а то недоверчив,
хоть затвержен зрачком наизусть.
Ты спроси у меня — я отвечу.
Речью вычурной жизнь изувечу
и по новой, как в омут, влюблюсь.
Ты спроси, из какого позора
прорастают стихи. Не из сора —
из тоски, из бессильных потуг,
из гордыни, ребячества, вздора…
Фортель детский. Минутная ссора.
Воздух йок — и светильник потух
если б разума — похоти темной,
скотства, ревности… Что ж, подытожим.
Ты спроси и сама же ответь:
правда, думаешь похоти только?..
Но и страсти беспримесной тоже,
и беспримесной нежности ведь!
В миг, когда, растворяясь зрачками,
языками, губами, руками
мы с тобой становились одно, —
в мерных паузах между толчками
я поверил, что жившее в каждом
отчужденье преодолено.
С любопытством, присущим ребенку,
я отслеживал лунную пленку,
застилавшую эти глаза
перламутром в преддверье полета.
Это было не празднество плоти —
но стремление вырваться за
косный круг представлений расхожих,
расщепивший на две непохожих
чуждых особи хаос людской.
Снять ментальный барьер, уничтожить
пустоту, просочиться сквозь кожу,
окончательно слиться с тобой!
Но такая попытка чревата
неизбежным — началом распада.
Так, застряв между явью и сном,
не въезжаешь, что это — расплата...
Детской дури во мне многовато —
я и сам понимаю давно.
Пусть нещадное это горнило
растворило меня, сотворило —
что тебе до мужских катастроф?
Ты очаг от разора хранила
и тихонько меня хоронила
под лавиной несказанных слов.
Есть у женщин недобрая сила —
любопытством начальным насытясь,
на разрыв апробировать связь.
Ты красива как прежде, красива
пуще прежнего. Слышишь, спасибо!
Читать дальше
