— У вас уже есть главное, Верочка, у вас есть какой-то естественный артистизм, — говорил я.
Вера перестала мне отвечать и смотрела в огонь.
— Иду спать, — сказал я и ушел на нары.
Вера осталась одна. Я долго не мог заснуть и смотрел, как Вера с расстроенным лицом сидит у огня. Ей тоже нужно было принять решение.
XV
Наутро мы приехали в О*** и снова встали на запасный путь, в тупике, среди одинаковых, ровных верениц эшелонов. Кругом не было ни деревца, ни кустика, как будто все было сожжено; ни одной деревни не виднелось вокруг.
«Все становится отвлеченным, если действие совершается без фона», — подумал я.
— На редкость унылое, безотрадное место, — сказала Нина Алексеевна, — даже не хочется идти гулять.
— Я пойду посмотреть, нет ли здесь телеграфа, — сказал я.
— Пошлите для меня телеграмму, — попросила Вера и подала мне листочек. Там было написано: «Подождите меня у вокзала. Я приду через десять минут».
Асламазян и Нина Алексеевна усмехнулись. Левит и капитанша крякнули. Галопова как-то пискнула.
— С удовольствием пошлю, — серьезно сказал я Вере.
Сразу за разрушенной станцией шло пустое бескрайнее снежное поле. Какие‑то черные точки, не то люди, не то птицы, кое-где терялись в нем. Когда мы отошли, станция тоже скрылась за снежными буграми. Сквозь поле вела витая затейливая тропинка.
— Вы как-то изменились, Верочка, — сказал я, — вы теперь не такая живая, как были раньше.
— Это потому, что я с вами, — ответила Вера.
— Мне совершенно не нужно, чтобы вы скучали под нарами, — сказал я, — помните, как вы раньше первая выскакивали из вагона и куда‑то пропадали? А теперь вы не ходите даже на танцы.
— Вы сами станете плохо обо мне думать, если я буду уходить, — сказала Вера.
— Нет, не стану, — сказал я. — Мне мило все, что вы делаете. — «Я все равно вас буду любить», — хотел сказать я, но вспомнил, что нельзя говорить о любви. — Вы должны делать все, что вам свойственно, — сказал я.
— Вы, наверно, думаете, что мне свойственны всякие гадости, — ответила Вера, — а знаете, куда я убегала? Помните, как я раз приехала на паровозе? Я тогда увидела в поле избушку, такую беленькую, и мне захотелось до нее дойти. Оборачиваюсь, а поезд ушел. Я все-таки туда дошла. У меня всегда так бывает: выйду и пойду, сама не знаю куда, или вдруг пойду и расплачусь, и тоже сама не знаю чему, а больше ничего у меня нет, — сказала Вера так искренне, что, должно быть, сама себе верила, и на глазах у нее показались слезы.
— Значит, вы сами не понимаете своих желаний, вы о чем-то мечтаете, сами, может быть, не зная, о чем, — сказал я.
— Я хочу всегда быть с вами, — ответила Вера.
Я крепче взял ее за руку и молчал, потому что нельзя было говорить о любви.
— Я сама не знаю, что со мной, — сказала Вера. — Мне сначала смешно было, как вы мне говорили и задыхались как-то. Но только я всегда хотела быть с вами. Я чувствую, что-то должно быть, а что — не могу понять. Я хочу, чтобы вы опять смотрели на меня, как раньше, и говорили бы, что любите меня.
— Я буду говорить, а вы станете отмалчиваться, Верочка? — сказал я. — А потом опять убежите с Розаем? — тихонько сказал я и на секунду обнял ее плечи.
— Я никогда, никогда не сделаю вам больно, — сказала Вера и сама обняла меня.
Я высвободился.
— Знаете, Верочка, вы не станете для меня хуже, что бы вы ни сделали, — сказал я.
— Нет, я хочу, чтобы вы меня любили, — сказала Вера и стремительно поцеловала меня в губы.
«Верочка, разве можно любить больше», — чуть не сказал я, но заметил, что к нам идут, и выпрямился.
— Извините, мы, кажется, вам помешали, — сказала Нина Алексеевна, подходя к нам вместе с Асламазяном, — но там объявили, что эшелон сейчас уйдет, и нам пришлось вас разыскивать.
— Как вы можете помешать? — сказал я. — Мы просто гуляем. По-моему, это поле совсем не так безотрадно, как вам показалось сначала.
— Голое, пустое поле, совершенно неинтересное. Снег и больше ничего, — ответила Нина Алексеевна.
— Настоящий шекспировский пейзаж, как будто из «Короля Лира», — с увлечением сказал я.
— А что такое Манон Леско? — неожиданно спросила Вера.
— Женщина, созданная для любви, — ответила Нина Алексеевна.
— Девушки мне сказали, что это самое обидное название для женщины, «Манон Леско», — сказала Вера, — и что будто вы меня так называете, — сказала она мне тихонько.
Читать дальше
