Передо мной, наверное, единственный полновесный подарок к тихо прошедшему 260-летнему юбилею великого живописца, сделанный теми, кто потратил и продолжает тратить свою жизнь на бесконечное приближение к загадке, которая так и называется его похожим на короткое, обжигающее рыдание именем. “Вознесенская” строчка, ставшая названием книги, только усугубляет мое понимание того, как далеко и глубоко продвинулись в этом деле Юрий Карякин и его жена, испанистка и переводчица Ирина Зорина. Буквально годами, приходя в их переделкинский дом, я заставал все новые передвижения гойевских изображений по стенам кабинета, новые и новые “рифмовки и переклички”8 . А почти исповедальные беседы (семинары? лекции? со-размышления?) над темой “Гойя. Достоевский. Апокалипсис”, которыми Юрий Федорович заражал и заражает даже и тех, кому всегда становится (употреблю новояз) некомфортно при упоминании имени Гойи, давно стали таинственно-необходимой частью новейшей истории русской философии.
“Я — Гойя” — стереоскопическое издание, в котором учтено все. Формально говоря, в стержневой своей части эта книга — открытие, потому что в нее вошли впервые публикующиеся по-русски письма живописца. Стереоскопичность же заключается в том, что И. Зорина свела воедино то, в чем, видимо, кроется ключ к разгадке (какой разгадке? скорее, к пониманию) души и личности художника. Тут и столь многочисленные, невероятно разные автопортреты (с историями, сопутствующими каждому из них), и немногочисленные высказывания Гойи о самом себе, и, наконец, те самые письма — к другу Мартину Сапатеру, сыну Хавьеру и к так называемым “официальным лицам”. Причем подобно тому, как Карякин неоднократно и до невозможности увеличивал фрагменты отдельных полотен Гойи, дабы разглядеть в них хотя бы покров тайны этого обожженного самим собою и временем человека, так и многие тексты этих, казалось бы, понятно- неприхотливых писем действуют “на увеличение”. Они таинственным образом приближают нас к непостижимому человеку, который беспощадно исповедовался перед собою “всего лишь” мазками кисти. Но попробуйте их “вынуть” из книги и прочитать отдельно от приложений и статей — ничего не получится, вы только пожмете плечами. “Как бы мне хотелось поехать в Сарагосу месяца на два, пожить рядом с тобой <���…>. Если мне удастся это устроить, уж я не откажусь, и ты увидишь меня, ничего заранее об этом не зная. Вот была бы самая большая радость для меня. Но берегись моих похлопываний по спине, потому что мои-то кости окрепли от стольких ударов судьбы, ты сможешь сам в этом убедиться, когда получишь по загривку. Твой Пако ”.
Елена Игнатова. Стихотворения разных лет. Иерусалим, 2005, 160 стр.
Эту и три следующих за нею книги я представляю столь немногословно потому, что желание анализировать на “книжнополочном” пространстве какое-либо художественное чтение обычно идет у меня лишь вслед за желанием просто пригласить к нему и отойти в сторону. А в данном случае впереди всего стоит еще и чистая радость от выхода в свет книг, так или иначе давно мною ожидаемых.
Русской сказки гусиные крылья
нам такое сулят изобилье,
что и воздух покажется вкусен.
Бедной сказки домашние гуси,
Конашевича мир шерстяной
нас помирят надолго с зимой,
с переездом в трамвае холодном
и с зарей над каналом Обводным.
Мой любимый над сказкой склонен,
Петроградский район за стеклом,
на восточный манер испечен —
то-то пряничный, то-то смешон.
Приведенное стихотворение живущей в Израиле ленинградки Елены Игнатовой было написано почти сорок лет назад. Последние стихи в этой книге — десятилетней давности, последние слова — о живой, но ледяной воде (“Всхлипнуть, припасть к офицерской шинели…”). Игнатова, я думаю, — один из самых серьезных русских поэтов, в ее интонации мне никогда не слышалось никакой пресловутой игры . И, Господи, как мне по сердцу ее красивая и одновременно строгая религиозность! “Нет нам друзей на свете. Мы с тобою вдвоем. / Ты-то не помнишь — ангел долго кружил над жильем, / в легких руках — ребенок, губы — земли черней: / „Вот тебе дело в мире до завершенья дней”” (1972).
Виталий Дмитриев. Первая книга стихотворений. М., “Вест-Консалтинг”, 2006, 52 стр.
А вот “ленинградской колонне” “Московского времени”, как шутили когда-то его друзья, поэту и песеннику Виталию Дмитриеву игра совсем не чужда, только напоминает она порой игру печального шута, этакого, подобно прославленному Леониду Енгибарову, “клоуна с осенью в сердце”. С ним это всегда, даже когда он берется по ходу прогулки складывать частушки, мгновенно уходящие “в народ”: “…Прилетел из-за границы / Александр Солженицын / и сказал: „Такую Русь / обустроить не берусь””. И как же тяжело весит его давнее одностишие: “Мне не смешно читать журнал „Корея”…”
Читать дальше