А вот вкратце и выводы. “Мы знаем теперь, что поставлено на карту: не одна лишь немецкая судьба, но судьба всей цивилизации. Это решающий вопрос не только для Германии, но для мира, и он должен быть разрешен в Германии для всего мира: должна ли в будущем торговля управлять государством или государство торговлей?”
Со всеми этими идеями мы до некоторой степени знакомы — в той вульгаризованной их форме, в которую, можно сказать, и заключено политическое мировоззрение постсоветского консерватизма. Но что означает подобное знакомство: передает оно суть или, напротив, огрубляет и искажает ее? Для ответа надо присмотреться к отличиям предтоталитарного литературного первообраза от посттоталитарной идеологической действительности.
У ведущих консервативных революционеров нет ни народоверия, ни плоского этатизма. Сильное, авторитарное государство для них не самоцель, оно лишь форма, необходимая для сохранения культуры и личности. Достаточно обоснованное обвинение в культурпоклонничестве, которое подчас бросают немецким младоконсерваторам той поры, снимает поверхностные упреки в этатизме: этим двум богам, Государству и Культуре, одновременно поклоняться — не получится. Личность же мыслилась немцами не в правовом, единственно воспринимаемом сегодняшним сознанием аспекте, а в сложном ее единении с макрокосмом Культуры. И сильное государство призвано было, в их построениях, защитить внутреннюю свободу такой личности от внешних угроз, в том числе и от той растрачивающей и обезличивающей политико-избирательной суеты, которая “по английским понятиям” равносильна самой свободе. Парламентская пошлость лишает личность чести и достоинства! — негодующе писал создатель романтической теории сословно-корпоративного государства Отмар Шпанн. И стоит обратить внимание не только на очевидную курьезность такого аргумента. Но и на то, что наши нынешние консерваторы — первые в истории, из словаря которых понятие личности оказалось вычеркнутым вообще. И еще: у прежних консервативных революционеров нет и речи о самоизоляции, их размышления о “судьбе всей цивилизации”, о “решающих вопросах для всего мира” — не случайные слова.
Давайте посмотрим вначале на их отношение к “исконным врагам”, англичанам. На уровне одной фразы, афоризма перед нами — лишь психологически понятное презрение “солдата” к “торгашу”. Но развернутые рассуждения дают другую картину: перед нами высокий человеческий тип, нисколько не уступающий немецкому. Он просто иной — и становится смертельно враждебным лишь тогда, когда немцам и всему миру навязывают это иное.
“Тори и виги — прежде всего джентльмены, члены одного и того же избранного общества с его достойным удивления единством жизненного уклада <���…> Британский парламентаризм был старой, зрелой, благородной, бесконечно утонченной формой; чтобы владеть ею в совершенстве, необходим был весь такт английского джентльмена...” Представим себе, что наши американофобы так пишут о своем противнике — или хотя бы, как в последнем отрывке, о его прошлом. В этом случае в самое атмосферу политической жизни России они вносили бы иной, чем ныне, вклад.
В построениях консервативных революционеров особое место занимает понятие национализма, внерелигиозные мыслители вкладывали в него метафизический смысл. Но так понимаемый национализм “не ограничен, — подчеркивал Юнгер, — национальными границами, он носит планетарный характер <���…> В центре столкновения стоит вовсе не различие наций, а различие двух эпох, из которых одна, становящаяся, поглощает другую, уходящую...” Нужно помнить, что такие рассуждения в Рейхе считались покушением на святыню10. Юнгер отважился вступить “в зону, где не сносить головы”, — предупредил писателя официоз “Фёлькишер беобахтер”.
Посмотрим на отношение консервативных революционеров к другим народам и странам. Англия? — это мы видели выше. Испания? — страна, которая по духу своему оказывается старшей родственницей Германии. “Вена — создание испанского духа <...> Бисмарк был последним государственным деятелем испанского склада”. Франция? — “с упадком Франции гибнет западная культура...”.
Особое же место в таких построениях занимает Россия . Любимую мысль русских консерваторов — о взаимопритяжении, о родстве наших двух стран в противостоянии их всеизмельчающему прогрессу — мировые войны отодвинули в космически удаленное прошлое, мы как что-то неотмирное встречаем ее в книгах вековой давности. Но в сочинениях младоконсерваторов эта мысль еще успела прозвучать в полную силу. Происхождение же ее — намного более раннее.
Читать дальше
