Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.
Во рту горько и сухо. Пришлось закрыть горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает... Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают... А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает — Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами... Раздражает, конечно, своей бодростью, но с другой стороны... Он дочь в беде не оставит, если что... Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.
Стесин Александр Михайлович родился в Москве в 1978 году. Переехал с семьей в США в 1990-м. Окончил литературный факультет университета Баффало и курсы по французской литературе в Сорбонне. Автор трех стихотворных сборников. Пишет на русском, английском и французском языках. Живет в Нью-Йорке. В “Новом мире” публикуется впервые.
* *
*
О том, что, когда будет поздно, пойму,
о склонностях черт-те к чему,
прогнозы, едва постижимы уму,
тирады в еврейском дому
припомню однажды, когда отлучусь
туда, где не видно ни зги;
и нет больше тех, что несли эту чушь
и все-таки не донесли.
Побитые жизнью и смертью плоды
с семейного древа, одни
по ведомству страхов, предчувствий беды,
другие — с подачи родни,
попадали в землю, чтоб в ней прорасти
участком в две-три сотых га ,
и я здесь росток; мне не видно пути
в трех соснах под знаком “тайга”.
Нет смысла потрепанный атлас листать
с цветком-осьминогом в углу.
Летальный исход не научит летать.
Пред собственным страхом в долгу,
из дома уходишь. Тропа до реки
петляет в предместье глухом.
И сосны на синих холмах далеки
настолько, что кажутся мхом.
Колыбельная
1
В усеченном занавескою
зазеркалье — дежавю,
доказательство невеское
сновиденья, где живу,
тишь, как маятник, качается,
ищет слово “интернет”.
Нету повода печалиться,
да и радоваться — нет.
Только белым, пар ли, парус ли,
в окнах высветлена тьма;
сквозь дождей густые заросли
в мокром шелесте — дома.
Только наледь темно-сизая,
только в ходиках “дин-дон” —
отзвук времени, нанизанный
на упругий камертон.
2
А. Ц.
Примешь таблетку, ночь коротка.
В кузове спичечного коробка
что-то вещает транзистор.
Гулом машинным день промелькнул,
шелестом шинным тьму промокнул,
в темном стекле отразился.
Время ложиться на бок и на
переучет в продолжение сна,
точно окошки сберкассы,
очи зашторить. Кончен прием.
Очередь дней на свету, и при нем —
все, чему время смеркаться.
Примешь таблетку. Сводка дождей.
В рубке кемарит свободный диджей.
Не с кем встречаться в эфире.
Спать. Запасные часы в пиджаке —
в случае, если на левой руке
вечность покажут цифири.
* *
*
Вспомнить проникшего света каемку
по окончанье простуды,
тенью сползающие на клеенку
контуры пыльной посуды,
шум во дворе, где табличка висела
с просьбой держать его чистым;
дворничиху (из квартиры, что слева)
с маленьким сыном-аутистом,
с тем, у которого мяч баскетбольный
я отнимал “на проверку”;
как объясняли: не видишь, он болен?
не приставай к человеку.
Вспомнить поминки, где рюмку и слово
держит дружбан-представитель.
Читать дальше
