— О! Едет!
За поселком и правда тянул, задыхался в гору мотор, через минуту “ЛАЗ”, бурля и блямцая, развернулся на площади, замер. Бабоньки подобрались, подняли грубую ткань и пластмассу — букеты онкологической раскраски... Зря. Единственный пассажир утреннего рейса, парень, равнодушно скользнувший, зашагал к администрации, с ее слепыми окнами и джентльменским набором надгробий у входа.
— Баба Маша! Что... Вам плохо?!
Старушка внезапно до синяков вцепилась в Евину руку, вдруг пожелтевшая, с растаращенными глазами.
— Нет... Все хо... Все... Нет, мне по... показалось. Ох. Мне показалось, что...
И Ева все-таки выведала у бабули, что, точнее, кто ей примерещился. Внук. Тот самый, ага. “Я так боюсь, что он приедет. Боюсь и... жду”.
Девушка поразилась. Похоже, баба Маша и правда не догадывалась, что он никак не может приехать. Хотя бы потому, что должен быть... под арестом?
Старуха смотрела так, словно очнулась от долгого-долгого сна. Ну да. Это похоже на правду. Топор. Тюрьма.
Она долго бормотала, утирала слезки, а потом попросила Еву — “вы же скоро обратно поедете?” — узнать, где сидит внук и сколько ему дали. Имя-фамилию обещала на бумажке записать... Ева в потрясении: ведь и правда на днях уезжать! — боже, что же делать?.. А старушка, видимо, прониклась к ней доверием и душевно так спросила:
— Доча, а правда, что ты теперь... ходишь с Костей? Мне Кузьмич рассказал...
И тут Ева запаниковала по-настоящему, вот говорят же — деревня, в одной хате чихни, в другой “будь здоров” скажут. Но неужели... Все Лодыгино?.. Еще позавчера она себе признаться боялась!
Позавчера и был субботник, и состоялась эта сцена: треск спиртово прозрачных на солнце костерков, омовение тряпкой гранита, хранящего зимний холод; поцелуй; Олег с совершенно беспомощным взглядом... Когда его увели, Ева и Костя остались вдвоем, и это молчание, с напряженно скошенными глазами, было тяжелей надгробных плит.
Она еще пыталась машинально, то и дело окуная тряпку, вроде бы продолжать работу, невидяще — по невидящим лицам.
— А я подонок, — расплылся Костя в странной кривой улыбке, почти оскалился. — Я отбиваю девушку у друга. Который плюс ко всему приехал ко мне... Да-а... Ну я молоде-ец... — Он со злостью припечатал ладонью по мрамору и еще.
— Что — “отбиваю”! — Она почти завизжала, полились слезы, тряпку бросила. — Я что — мебель?! Шкаф? Кровать?.. Можно отбивать, не отбивать, а саму меня никто не спрашивает, да?
О работе не могло быть и речи; Костя рвался в поселок, чтобы объяснить все Олегу; господи, за что это... Они так и ушли, донесли инструменты до асфальта и побросали с пустым звоном. Субботник между тем кипел. Костры весело жрали каких-то кошек, палки, тряпки, протезно страшный поролон... Пахло дымом, весной, пьянством, и все счастливо подставляли себя солнышку. Лишь Ева и Костя шли с похоронными лицами, не чувствуя ничего, как чужие, как насморочные. Странно, что вездесущий Арсений Иванович не возник у них на пути и никто не пресек этого горького дезертирства. Тут и там в прошлогоднем мусоре маячили пожеванные и выхолощенные ушедшей зимой, но все ж еще кричащие дикими красками тряпичные цветки.
Но и в доме никого не было. Костя рассеянно огляделся, в кухне налил себе прохладной воды из банки, заглотал — с жадностью, с кадыком.
После чего заговорил, болезненно заикаясь: что он свинья, что с друзьями так не поступают и им надо “все это” сейчас же прекращать — все, что только начиналось...
— Я не хочу ничего понимать!!! — заорала Ева. — Какого черта! Я тебя уже люблю, а ты, оказывается, ах — “девушка друга”, ах — “нельзя”... Тряпка! Господи, какая же я дура...
— Прекрати!
— Ты меня и не любишь, да? Так... подвернулась... Ну? Не слышу!
Вид у Кости был такой, что еще слово — или врежет, или... Он задыхался. Пораскрывал, позакрывал рот, рухнул на койку. Затих.
Солнце жарило обои, припечатало целой плитой и выжигало с величайшим, как китайская пытка, терпением.
Они молчали минут пятнадцать. Потом Ева подошла, склонилась к неподвижной спине.
— Прости. Я сорвалась. Я не должна была...
— Это ты меня прости. Я несу всякую чушь. Ты права: я тебя люблю, а на все остальное — плевать.
Так и просидели до самых до сумерек, не обнявшись победно (как можно было), а горько, сутуло, не меняя поз...
Читать дальше
