Я до сих пор воспринимаю фигуру любимца Арсеньева, охотника-гольда Дерсу Узала как художественный персонаж. Так он написан, и тут уж ничего не поделаешь, даже архивные фотографии не мешают, а кажутся кадрами из игрового фильма или черно-белыми иллюстрациями. Дерсу сложился в моем сознании настолько, что беглые воспоминания о нем Анны Арсеньевой (в отличие от мужа, не слишком привязанной к аборигену) «мешали» моему сложившемуся восприятию. Впрочем, дело еще и в том, что в них не было арсеньевской поэзии , любящего взгляда художника.
Поэт Арсений Несмелов, встречавшийся с Владимиром Арсеньевым во Владивостоке и получивший, кстати сказать, от него географическую карту для побега в Харбин, вспоминал о его прозе в своем мемуарном эссе «Наш тигр»: «Приключенческо-охотничий элемент в ней не первостепенен; он лишь фон для большого художественного здания — для проникновения в душу почти первобытной природы Уссурийского края с ее тайгой, еще девственной, по многим местам которой в те дни никогда не ступала нога европейца… И все, что написал Арсеньев, это — поэма, полная музыкальных шорохов тайги…»
Первый том арсеньевского Собрания — это, очевидно, и первое с двадцатых годов адекватное издание прозы Владимира Клавдиевича.
В книге подробно и почти детективно рассказано, на какие именно издания и какие авторские правки в них (сотни и сотни!) опирался трудившийся над книгой коллектив ученых. Здесь помещены, кстати, и удивительные словари географических объектов, по нескольку раз переменивших свои имена (вдруг кто-то захочет пройти по арсеньевским маршрутам). Приложены предисловия к изданиям разных лет, структура текстов аргументирована подробными научными комментариями, имеются карты маршрутов, указатели зоологических и прочих названий.
Я оставляю все это богатство заинтересованному читателю, оговорившись в главном: издателям и редакторам удалось восстановить авторскую волю. Арсеньев этой книгой был бы доволен.
Вот лишь один пример воскрешения, печальная глава «Смерть Дерсу»:
«…Могила Дерсу, тающий снег и порхающая бабочка, которая с закатом солнца должна будет погибнуть, шумящий ручей и величавый тихий лес — все это говорило о том, что абсолютной смерти нет, а есть только смерть относительная и что закон жизни на земле есть в то же время и закон смерти». И еще — через абзац: «Цивилизация родит преступников. Созидай свое благополучие за счет другого — вот лозунг двадцатого века. Обман начинается с торговли, потом, в последовательном порядке, идут ростовщичество, рабство, кражи, грабежи, убийства и, наконец, война и революция со всеми их ужасами. Разве это цивилизация?!»
Этих слов нет, например, в издании 1972 года, обнаруженном в библиотеке нашего журнала. Впрочем, фрагмент о цивилизации однажды пытались восстановить, но дальше слова «война» не продвинулись, и затея была оставлена.
Корней Чуковски й. Современники. Портреты и этюды. М., «Молодая гвардия», 2008, 649 стр. («Жизнь замечательных людей»).
В годы хрущевской оттепели эта книга была легендарной. Счастливо найденный жанр, названный Чуковским «литературными портретами и этюдами» — подобно «критическим рассказам» в начале века, — пришелся читателю шестидесятых по душе. Беллетризованные мемуары, отточенные и выстроенные, совершенно не похожие на обычные «воспоминания», пластично воскрешали как опальных (Михаил Зощенко, Саша Черный), так и вполне официозных (Горький, Луначарский) деятелей отечественной культуры. Их тут словно бы живой водой сбрызнули. «Современники» читались как художественный роман. И кроме того, в широкой интеллигентской среде Корней Чуковский — после долгого перерыва — проявился как неотъемлемый свидетель и участник живой и драматичной истории литературы, а не только как автор «Мойдодыра».
Путь к сборнику «Современники» был долгим. Так, глава «Александр Блок» когда-то начиналась с мемуара «Последние годы Блока» в альманахе «Записки мечтателей» (1922) и двучастной книги о нем, вышедшей в том же, посмертном для поэта, году. Воспоминание об Анатолии Федоровиче Кони восходит к мемуарно-просветительскому очерку 1915 года, напечатанному в «Ниве» к 50-летию общественной деятельности знаменитого судебного оратора. Добавим, что рукопись дневников Чуковского начала века содержит размашистые, поперек страницы, поздние пометы карандашом: «Горький», «Блок» — Чуковский тщательно готовился к будущим «литературным портретам».
Читать дальше
