Ухожу от вас; но дружбы нерушимы,
пусть гуляет лебедь в городском пруду.
Это вам, друзья, расти и золотиться
образами над моей могилой.
Что тиха — не верьте; я страшна,
я земля под вами, я волнуюсь.
Россия-Саломея
Так утопленница ходит по дну,
Саломея,
то пяточкой дна достанет,
а что та пяточка дну:
поживее, соня, живее.
То звездой рубина позвякивает,
то гимнасткой без ленты вскакивает,
влечет течение донное,
холодное-холодное.
Танец страны-Саломеи:
утопленница в омуте так
пляшет,
не растёт из ран мак,
никто целины не пашет.
Не в маке и целине страна.
Всё плывёт она,
не достигла дна.
Саломея от танца бледна.
Всё так же — бомжи и соседи,
да автобус китовый едет.
Саломея речную куделю вьёт.
А на лбу стал мартовский лёд.
Веяние
Так зёрна от веянья, так шелуха беззащитна.
Самые слабые, сиюминутные — как зёрна от веянья, зеница всполоха.
Люди, а не стихи — обычная пища Молоха.
Все шелушиные в Лете надкрылия яко шелка,
Силы Небесные у жерновов и на гумне мироздания:
телега стара, лошадка солова.
Изнемогаю от праздности.
Ясность не требует блёсток, блёклость всегда не одета.
Как ясность суметь удержать и как блёклость преодолеть:
сердце размазано с тушью по боку фарфоровому,
капли спадают в единое озеро.
Не переступить через предательство,
шельму не ошельмуешь.
Ложь миловидна, заботлива, в ней сострадание дремлет,
врагиня лишь кукла печальная с дикой мигренью,
черноволосая тварь, о которой печётся сам Бог, как и о каждом из нас.
Но таков человек: не пересилить очарования праздности,
не перейти сквозь минное поле мелких коварств,
а лжи монголоидный лик, нос каплевидный да волосы дымные,
рыхлая кожа — долго ещё будут мучить тебя.
Нет на земле крепче любви, что собирает в одно жертву и хищника.
В озере чёрном тонут и безответственность лжи, и бездарность её,
обаяние бледное, жажда помочь и простить, тонет всё.
Остаётся неведомый, выплеснувшийся из озера океан,
над которым ночь навсегда.
Не развести боль руками, не исправить суставы судьбы
ни знахарю, ни эрьзя, ни мокше, ни удмурту.
Лишь на гумне мироздания веянье, ходит великое веянье,
дивным дыханьем взметая судьбы, часы и вещи:
косынку да хлеб.
Нет различения, выбора нет
между тщетным смиреньем, отказом от битвы — он только на время —
между тщетным смиреньем и яростью битвы.
Победа, конечно, приносит то, что едва победил.
Не затем боль терплю, чтобы прошла, и не ради здоровья.
Не затем мы снисходим к предателям,
не затем предаемые — ангелы и хранители верных своих иуд,
а затем, чтобы прекратился привычный порядок вещей.
Как выходишь на нужной тебе остановке,
оставляя и шум разговоров, и шёлк дорогой шелухи,
оставляя и трепетный город, в котором всё родинки милые,
лица, голоса, жесты, — всё, что любил,
ради праздника и ради чуда,
ради безлюбия благословенного,
шелухи бессловесной любви.
На столе — крест и хлеб.
Так свобода от Бога,
но и сильная тяга Его.
Памятник
Уж время памятник ваять, уж время выбирать металл:
медь, бронза, сталь Дамаска, сиречь, магниторогского завода,
уж время, время. Оттого ли, что угол солнца так весною мягок,
что асцендент прекрасен и недостижим,
что полузнание царит, а начала знаний отдалены за преступленья
каждого и всех.
Мы все преступники.
Но памятник живёт, не просит есть, ни пить, желанием не дышит,
что делать с ним, не знает и художник, мастер вездесущих средств.
Уж время, думаю, а памятник растёт.
Все мои просьбы стёрлись и покрылись ложью, предательство ест шоколад
вокруг,
теперь уже нельзя и доказать, что я когда и у кого просила,
просила ли. А только: я жила, была как ветер, разметала пламя,
жгла, согревала, нежила, несла,
с богатыми не ела, не водилась с двуличными, не знала подлецов,
да много что ещё. И мне к лицу даже сплетни обо мне.
Читать дальше
