Они тискаются, кувыркаются, катаются. Лицо у него худое, язык широкий, и случается, щеки втянутся, желваки напрягутся, язык, выпрямившись, трепещет, словно плененный прищепкой. Лицевая боль, скулы саднит, и когда лежащая начинает хрипеть под ним, лижущим, то и он тоже хрипит, и вместе с конечным ее вскриком вскрикивает с облегчением…
— Ты не все знаешь шуточки, какие бывают.
— Знаю я.
— Нет, не знаешь. Я тебе не расскажу. А то ты будешь заставлять меня это выделывать.
— Не заставлю… Клянусь! Скажи!
— Ладно. Например…
— Ты глазами умеешь? — И, грубо схватив ее за подбородок, притирается скула к скуле и моргает глаз к глазу, истово, судорожно, резво, насилуя ударами ресниц.
Единый пещерный мрак.
Она мотает головой:
— Пусти, придурок!
Он полюбил, как только заревновал, вычислил измену с братом.
Измена во всем, ежечасна. Жена скрывается в ванной, Андрей чихает. Она вернется и никогда не узнает, обереженная шумом вод, что они, одна плоть, издали этот чих, не скажет ему: “Будь здоров!”
Или. Звучит радио в пойманной машине. Андрей понимает: песенка может напомнить ей о другом, пробудить мечту, натолкнуть на неверность. Он старается отвлечь, спрашивает что-то в ухо, кусает волосы. Не выдерживает:
— Выключите радио!
Она призналась: тоже страдает, если при нем песня, вдруг повлияет на него лукаво, толкнет к каким-нибудь проституткам. Не песни, а нервотрепка! Сколькие любящие содрогаются под кинжальным песенным огнем…
В организацию “И души, и бестии” ее засунул Антантов.
Она сторожила вход, кипятила чайник.
Управляли движением братья Гугаевы, на витрину выставившие пунцового Васю. Через Интернет тот вербовал штурмовиков. Вася невероятно округлился, надерзил братьям и лопнул. Вдобавок им завербованные его поколотили. На витрину взошел другой, солидный, с дипломатом Казбек, который на место Тани затащил своего племянника.
Антантов тут был бессилен. Непременно навеселе, он каждое свидание протягивал небесно-вечернюю розу, крашенную синькой, хмуро наблеивая романсы. Худяков своим появлением, как удачным хуком, разбил порочную эту цепь, но не уверен: окончательно ли?..
Все, заверяет замужняя, больше не даст, не даст слабины, не впустит она Антантова никакого.
— А статья?
— Статья?
— В газете. Я пришел. Мы познакомились. И вышла моя статья.
— Не читала. По-моему, никто ее не читал. Кому дело до газет!
— Кто же мне угрожал?
— Угрожал?
— Я написал статью, Борис Ферзь, как обычно, и мне звонят… Из вашего офиса!
— Угрожал? — И вдруг она захныкала смехом: — Антантов! Он же тебе звонил! Он ко мне через день заходил. “Худяков клеил?” Я в курсе не была, что ты Худяков. Но догадалась. Клеил, отвечаю. Он разозлился. Схватил трубку. “Сучара, обломаем. Сапогом получишь”. Звонил ведь? Повесил трубку. “Придурок струсил, сюда уже не сунется. Теперь, темной улицей идя, в штанишки наплачется”…
Открыл глаза, и жизнь возрождается медленно, неохотно, мало-помалу. Плавно, очень постепенно приходит жажда покурить, так же осторожно, с ленцой расправляется влюбленность. Только-только проснувшись, выбравшись из постели, он как бы еще не любит, пребывая в тусклом беспамятстве.
Потом уже гомон дня, огненный наконечник сигареты и прожигающая сквозная тоска.
Андрей чуял, что потеряет Таню.
Переехав на “Пионерскую”, она все полнее отдавалась запою. Не работали, деньги шли от сдаваний квартиры. Их заботы сводились к той схеме, что муж-охотник выносит помойное ведро и валит в мусоропровод, а жена-хранительница моет тарелки и борется с тараканами.
Глядя на ночь она швыряла себя за очередной выпивкой.
И, не сопроводив, пить уставший, млел.
Сию секунду очень ей не повезло. Задрипанные подростки завалили в кусты. Ядреные джигиты втянули в укуренную машину. Окружил милицейский патруль.
— Бухая?
В отделении обдерут как липку. Разведенные округлые колени, сочный ржач.
— Скажи: “Спасибо”. Громче!
Запекшийся рот.
И все они, переворачивая лепешку смуглого тела, обратятся к тату. Вот уж пожива… Покорябают, пощиплют, порумянят ее дельфина!
Читать дальше
