Случайное убийство девочки как главный сюжетный поворот — этот ход рассчитан как раз на гражданских (опять: правда очевидца, попрекающего остальных пережитым). Трактовка, приданная эпизоду автором, — вина солдата, погубившего ребенка, — отдает литературностью, надуманностью. Действительный смысл такого сюжета — не вина героя, а беда войны как таковой. Ужас и противоестественность войны, ее античеловечность состоят как раз в том, что война взрывает опорные заповеди человеческого бытия. На войне нет обычных “хорошо” или “плохо”. Помиловав врага, ты рискуешь получить от него же удар в спину. В романе Прилепина есть эпизод со схожим подтекстом. Герои расстреливают пойманных чеченцев — безоружных, ни в чем не уличенных. “Подбежал Плохиш с канистрой, аккуратно облил расстрелянных. „А вдруг они не... боевики?” — спрашивает Скворец у меня за спиной. Я молчу. Смотрю на дым. И тут в сапогах у расстрелянных начинают взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли. Ну вот, и отвечать не надо”.
На войне морально любое средство, обеспечивающее выживание своих. И драма тут в том, что правота или неправота отдавшего приказ о расстреле (обстреле, пленении) выяснится после, а вот действовать необходимо теперь же — чтобы выжить, чтобы, не дай Бог, не рискнуть своими, вверенными тебе солдатами. Предположим, что в повести Бабченко описана обратная ситуация. Герой заметил движение, засомневался и ничего никому не сказал. А в доме были не девочка с дедушкой, а славный снайпер, который не долее как через пару дней уложит и героя, и еще — чьего-нибудь сына, отца, возлюбленного.
Герой раскаивается, что убил девочку, — и не беспокоится, что не убил снайпера (см. приведенный в начале статьи эпизод).
Посыл повести Бабченко откровенно публицистичен. Относясь с уважением к пережитому им, отдавая должное его роли смелого первооткрывателя темы, я все же хотела бы предостеречь последующих военных прозаиков от невольного подражания Бабченко. Репутация, созданная на базе опыта, рушится, едва появляется новый носитель похожих сведений. Творчество, основанное на пересказе реальности, исчерпывает себя, едва оскудевают закрома памяти у рассказчика. Заключить хочется скандально-резкими, но по сути справедливыми словами одного из авторов газетной рубрики С. Шаргунова “Свежая кровь”: “Кто такой Бабченко? Это та же Денежкина, только без юбки. Не важно, что напишет. Главное — чтоб лейбл нашелся. <���…> Он солдат. <���…> Он интересен не как автор, а как персонаж. <���…> С Денежкиной Бабченко роднит другое, самое главное. Больше они ничего не напишут”2 (Е. Козлова, “О литературной стороне боевой медали” — “Ex libris НГ”, 2003, 23 октября).
Человек армейский
Денис Гуцко. “Там, при реках Вавилона”. Уже общепринято: считать повесть Дениса Гуцко произведением о межнациональном конфликте накануне распада СССР. Собственно, “Вавилон” и есть метафорическое название рухнувшей многоязычной империи Советов. Персонажей повести, солдат-срочников, служащих еще в Советской Армии, посылают патрулировать небольшой азербайджанский городок, в котором, как и во всей южной республике, начались погромы армянских домов. Местный конфликт говорит главному герою — солдату Дмитрию Вакуле — не только о трещине в вавилонском столпе Союза, но и об изъяне в его собственной судьбе. Немотивированная нелюбовь к армянам, путаность национальной самоидентификации в стране, где люди многих языков и наций перемешаны до неразделимости, — все это мотивы его, Митиной, жизни. Митя — русский, выросший в Тбилиси, где его дед и бабушка поселились после Отечественной войны. Русский с грузинским акцентом, воспитанный на грузинских обычаях, — русский, не любимый остальными, “чистыми” русскими. Герой погружен в обдумывание проблемы странной межнациональной нелюбви, проблемы родины и дома.
Эти проблемы — самый публицистический, поверхностный план повести. Гуцко вообще очень публицистичен: злободневный пласт легко обнаруживается и удобно ложится под нож комментария — вырезается из общей структуры произведения. Между тем за этими срезами содержания остается самое важное, тайное, самое интересное для интерпретации.
“Повесть эта, как мне показалось, посвящена проблеме чужака, отношению к чужаку, ненависти к чужаку”, — С. Беляков приближается к разгадке настоящего смысла произведения Гуцко (“Урал”, 2004, № 5). Секрет здесь в том, что образ “чужака” следует вписывать не только и не столько в тему единства и борьбы национальностей, сколько в тему обезличивающей армейской системы — общественного деспотизма. “Чужак” — это Дмитрий Вакула не только как русский из Тбилиси, но и как личность в армии — сочетание не менее странное, чем смесь культур и кровей.
Читать дальше
