Это какая-то эпиталама, а не итог.
И тут происходит вот что: каким-то образом рассеиваются облака, вероятно, не поспевая за ветром, и ударяет горизонтальный луч, высвечивая кварталы у горизонта. Небо темно-фиолетовое, а кварталы белые, просто сверкающие, такая красота — что только живи и смотри.
Живи и смотри…
Февраль 2006.
Кенжеев Бахыт родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Живет в Канаде. Лауреат новомирской премии “Anthologia” (2005).
* *
*
Елене Игнатовой.
В тщетном поиске рифмы к Некрасову, в честной бедности дар свой виня,
погляди в интернете “саврасого” — не художника, просто коня, —
мигом выйдет война партизанская, талый снег да родильницы стон,
пожилая лошадка крестьянская с черной гривой и жидким хвостом.
А по Лиговке пьяные писари ходят-бродят, шатаясь, ложась,
как на родине водится исстари, в придорожную мягкую грязь,
и храпят по казармам рабочие (руки-крюки, колтун в волосах),
и пружинка скрипит в позолоченных, недешевых карманных часах.
Леденец прохладительный — за щеку. Что за шум? Не свергают ли власть?
Заговорщика дворник с приказчиком волокут в полицейскую часть.
То кричат ему: “На-кася выкуси!”, то — в лицо кулаками! Еврей,
из студентов. Ах, сколько же дикости в нашем темном народе, Андрей!
До сих пор ли, глухая кормилица, поутру повзрослев невпопад,
твои школьницы носят в чернильнице ненадежный растительный яд?
Недоспали, напутали сослепу — холодей же, имперский гранит,
где савраска, похожий на ослика, на петровскую лошадь глядит...
* *
*
Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан,
отлетевшими братьями не уличен,
заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,
над потухшим сентябрьским ручьем.
Суетливо спешит, путешественник пылкий,
хоть дорога и недалека,
столько раз избежавший юннатской морилки,
и правилки, и даже сачка.
Сладко пахнет опятами, и, по прогнозу
(у туриста в транзисторе), завтра с утра
подморозит. А бабочка думает: грозы?
Наводнение? Или жара?
Так и мы поумнели под старость — чего там! —
и освоили суть ремесла
сообщать о гармонии низким полетом,
неуверенным взмахом крыла.
Но простушка душа, дожидаясь в передней,
обмирает — и этого не
передать никому, никогда, ни на средней,
ни на ультракороткой волне.
* *
*
…тем летом, потеряв работу, я
почти не огорчился, полагая
заняться творчеством: за письменным столом,
что твой Толстой в усадьбе, скоротать
хоть год, хоть два, понаслаждаться тихим
жильем, покуривая на балконе
и созерцая свой домашний город —
двух-трехэтажный, с задними дворами,
засаженными мятой и жасмином.
Какое там! На третий день внезапно
какие-то поганцы по соседству
затеяли строительство — орут,
долбят скалистый грунт с семи утра
до сумерек.
Грязь, пыль. Глухой стеною
в желтушном силикатном кирпиче
закрыли вид из окон. Повредили
столетний клен, который поутру
развесистыми ветками меня
приветствовал.
Беда, друзья, беда.
И улетел в Москву я с облегченьем:
меня пустили в бывшую мою
квартиру, окруженную старинным
подковообразным зданием; лет шесть
тому назад его крутые парни
в разборках подожгли, да так и не
восстановили. Вот где тишина,
мечталось мне.
Но к моему приезду
соперники поладили, а может,
их всех перестреляли, словом, дом
обрел хозяина. На третий день
во двор заполз огромный экскаватор,
который, грохоча, с семи утра
ковшом вгрызался в каменную кладку,
обрушивал ржавеющие трубы
и балки полусгнившие крушил
до сумерек.
Кому-то это праздник —
а мне так жаль чужих ушедших лет,
жаль тех, кто в этом бывшем доме
варил борщи, листал свой “Крокодил”
да ссорился с соседями... Жена
звала к себе, в другой столичный город,
в квартиру, что рокочет даже ночью
от уличного шума. Что ж, привыкну,
Читать дальше
