Попушил бы перышки-то резвым,
тайных баз лишил на мирных кровах.
Я бы спас Пёрл-Харбор, спас бы Дрезден
от бомбардировок их ковровых!
А и Трафальгар! А и Лепанто!
О, я б не был с ними Дон Кихотом!
Уж за то, что шляпу, шляпу франта,
мне они пометили пометом.
Нерв
Волноваться не надо. Нельзя
беспокойством препятствовать чуду
неожиданности — грозя
неизвестности. Я и не буду.
Неожиданное вне схем
может замыслом быть и итогом,
неизвестное может быть всем,
и изделием Бога, и Богом.
Только б справиться с трепетом губ,
с лихорадочным сладить румянцем,
в этот скит храбрецов, в этот клуб
отрешенных входя новобранцем.
Даже если и к лучшему все,
и бесспорно, и факт, что на пользу,
против истины прет естество,
как его ни стращай и ни бойся.
Что мне делать с любовью к земле?
Вообще — что мне делать с любовью
к дорогому? К дареному мне —
оказалось, на травлю и ловлю.
Чем унять мне душевный надлом,
когда в печке пылают поленья,
когда пыли, прибитой дождем,
теплоту не вдохнуть без волненья?
И напрасно. Все это не столь
совершенно и властно, чтоб зуду
поддаваться влеченья. Изволь
не встревать. Постараюсь, не буду.
Но хотя б за безродных, одних
в целом мире, лишенных объятья,
и за кровно и всяко родных
позаламывать руки мне дайте.
Жизнь-маневр исключает ущерб.
Жизнь-порыв не порука, что к звездам
донесет. Но пронзительней нерв,
нежли мудрость, — на то он и создан.
Постараюсь не нервничать. Жаль:
соль восторга и сладость обиды
хладнокровьем не смоешь. Печаль,
как всегда, неизбывна. Мы квиты.
Механизм фотографии
Г. Р.
Крупнозернист, и прозрачен, и прост сирени
куст, и кремнист, и шелков, и духовит.
Вид ли насыщен столь, что магнитит зренье?
Зренья ли жгуч заряд, чтобы выдать вид?
Рыскает глаз, концентрируется, замирает,
весь напрягается, снова то мимо, то вкось
тычется, мечется — и замечает краем,
что в середине все, как хотел, сошлось.
И, отрезая от кадра дольку и ломтик,
вдруг заслоняет зрачок чечевицей стекл.
И, протыкая себя спицами оптик,
слепнет. И даже чувствует, что мокр и тепл
зрения скол. Окровавлен. А сколок вида
опустошен. Обескровлен. В заглохший сад
переиначен вульгарно. В чертеж Эвклида
школьный — смятый и выглаженный. В общем, снят.
Этот миг отчужденья света от глаза,
темени вспышка, невидимость красоты,
выброс энергии, для спрессовки алмаза
годной, и переводит на фотолисты
арку и мрамор стены, за которой мы жили
в день незапамятный. И меж колоннами куст,
столь же роскошный в гриме сегодняшней пыли.
Как же он свеж! Как он густ! Как воздушен! Как пуст!
Механизм романса
И снова как тогда: трагический пустяк —
недотканный ковер бессонницы. И снова
рыдает, как тогда, струна. И снова, как
тогда, не подобрать губам другого слова.
Казалось бы, простить. Но снова, как тогда,
ни лжи спасительной, ни горькой правде шанса
другого нет смахнуть с ресниц слезу стыда,
как только знойностью порывистой романса.
И снова, как тогда, добраться за пятак
из центра на метро в Коньково-Деревлево
не против Одиссей под парусом, но так,
чтоб вечером домой вернуться без улова.
И снова как тогда... И снова как тогда...
Бессмысленно твердит язык. А и не надо,
чтоб смысл. Когда, как смысл, в беспамятстве тверда
грамматика сама лирического лада.
Моментальное фото
На снимке слева направо: ...d..., ...y..., ...r…
Все лето — в одном колоске
несжатом. Как царь без эскорта.
Как буква на классной доске,
одна со вчера недостерта.
Читать дальше
