А не напоминают ли советских “религиоведов” Даниэлевы аналогии Девы Марии с мифологическими “женскими божествами”, выведение “культа” Девы Марии, то есть самого неплотского, бессеменного, самого тонко-духовного, — из культа земного, материально-телесно-плодородного? Разумеется, “она не богиня”, “она не Изида и не Астарта, она не Кали1 и никакая из других богинь плодородия”, — так ведь и христианство о том же говорит, настаивает на этом, на случай, если какому-нибудь Даниэлю эта аналогия все же в голову придет; христианство отрицает саму возможность такой аналогии.
Одна только тут может возникнуть претензия: Христос не Бог, Он только посланник Бога — тогда и Мария не Богородица. Так и скажи — и будь себе кем угодно, пускай “персональным христианином” — только не священником. Быть священником Церкви, не разделяя ее веры во Христа как в Бога, — это, мягко говоря, странное занятие.
Впрочем, главное — не то, что и как говорит Даниэль, а — что он чувствует и что делает. Главное — он всех любит. Этим он нам и нравится, поскольку человек больше чем совокупность его верований, которые могут меняться (но, с другой стороны, человек как раз меньше своих верований, потому что последние и составляют его личностное ядро и определяют в конце концов его линию жизни и дальнейшую судьбу). Вот один из примеров.
Ближайшая помощница Даниэля, Хильда, молодая немка, приехавшая на ПМЖ в Израиль, чтобы внести свою лепту в дело искупления вины немецкого народа перед евреями, полюбила здесь молодого красавца араба-католика, из Даниэлева же прихода, и вступила с ним в связь, при том что он женат и имеет троих детей. Речь идет о верующих людях, нет надобности объяснять, как они переживают свой грех; однако любовь их “сильна, как смерть”, и связь эта прелюбодейная продолжается около двадцати лет. Умиротворен лишь Даниэль, и на слова своей помощницы о том, что она хочет уйти в монастырь, чтобы хоть как-то “оторваться” от своей преступной любви, отвечает только что-то вроде того, что любовь, даже прелюбодейная, вещь серьезная и тонкая и ее возможно только изжить, а не выжечь, чтобы не сломать человека в себе, так что нужны терпение и время, а пока “Не морочь мне голову! У нас здесь дел невпроворот! Работай здесь!”. Сказано в самом деле с любовью и пониманием, бережностью — хорошо сказано. Но опять-таки для любого “воцерковленного” человека тут, помимо любви и человечности, встает вопрос, от которого никуда не денешься: Хильда ведь только у Даниэля исповедуется. Значит, он раз за разом отпускает ей смертный грех, нарушающий не только новозаветную, но еще и Моисееву заповедь, — и что же, он еще и причащает ее эти двадцать лет, нераскаянную? Ведь церковное покаяние — это не только слезы раскаяния, это “метанойя”, то есть изменение образа мысли — и образа жизни. Я тебя прощаю, но ты иди и впредь не греши — вот Христово отпущение греха.
Впрочем, такое впечатление, что ни самого Даниэля, ни автора вопрос причащения не интересует. Этой маловажной проблемы для них просто нет — они о ней как-то вообще забыли. Вот странное дело, а я знавал людей, которые говорили — в их жизни бывали долгие периоды такого сомнения, такой “богооставленности”, что они ушли бы из Церкви, если бы не ощущали каждый раз “вкус” и действенность причастия…
И еще раз — о Даниэлевой попытке “вернуться”. В отличие от книжников и фарисеев I века, он признает Иисуса — Христом, Машиахом. Если те готовы были признать ожидаемого Царя Иудейского, Мессию, “почти что” богом, ну, и. о. Бога на земле, но не готовы были признать им именно Иисуса, то Даниэль, обратно, Иисуса Христом признает, а вот Богом — “чтобы да, так нет”. И он хочет встречи с теми верующими христианами, которые еще помнили Иисуса чуть не вживе: Бог — не Бог, те не рассуждая понимали, что Он есть единое на потребу; вот к ним-то — и примкнуть бы.
Да только — возможно ли это: возвратиться? Люди, приученные к историчности мышления о “временах” и “точках расхождения”, скажут: нельзя. “Плохая идея”, — как говорит герой Клинта Иствуда, видя револьвер врага, направленный на него; плохая, потому что герой Клинта Иствуда все равно выстрелит первым.
Человек, взявшийся сегодня “просто вернуться” всего на полторы тысячи лет назад, так, как будто бы и не было этих полутора тысяч лет, чтобы устранить вкравшиеся тогда “искажения”, — этот человек как раз исказит все еще больше, запутает своей “простотой” все уже окончательно и безнадежно. Потому что он принесет с собой все те столетия, благодаря которым он есть тот, кто есть. Такие, брат, дела: “антиисторично” — не пустое слово. Это серьезное слово.
Читать дальше
