Все это было далекой, такой страшной, но правдой.
— Я не смеюсь, — недолго перемолчав, мягко сказала Клава. — И вправ ду, слава богу, что хлеб есть и крыша над головой, за работу платят. И ты, слава богу, живая, — похвалила она свою старую мать. — На тебя, как на каменную стену, надежа. Держись помаленьку и этих оголтышей держи, — оглядела она ребятишек и тоже вспомнила свое недавнее: — А ведь были у нас в колхозе детские сады, школьный лагерь, пионерский. В станице, — похвалилась она племяннику, — детский сад был такой расхороший. Даже с бассейном, в нем плавали дети. А ныне все продали, все разломали дочиста. Какая-то страсть...
За столом смолкли, вздыхая: такая жизнь. Над двором, над землей смыкалась ночная тишь. Лишь на базах скотьих сонно гоготнул гусак, успокаивая своих. И в этой тишине услышали шаркающие шаги, бормотанье, легкое постукивание.
— Чурькова идет! — первыми догадались девчата и побежали отворять калитку.
— Либо стряслось чего? На ночь глядя... — сказала Клава.
— Да ей что ночь, что день, — ответила мать. — Она уж была у нас ныне.
— Здорово живете! — тонко проголосила гостья. — Простите, что не ко времени. У вас — люди.
— Все свои, — успокоила ее хозяйка. — Клава с Николаем подъехали. Садись повечеряй.
— Прости Христа ради. А внук не уехал?
— Здесь он.
— Может, он меня возьмет, когда в город поедет? — жалобно попроси ла она. — Отвезет в больницу. Врачи мне помочь окажут. А иначе мне как жить... Мой сынок! — возвысила она голос. — Окажи мне помочь! Бывало, твой папочка...
Старую женщину усадили и принялись ей доказывать наперебой, то Клавдия, то баба Настя:
— Как он тебя повезет?.. Ведь надо направление от наших врачей, от ста ничных. Карточку твою... Тебя ведь в район возили. И там тебе чего сказали?
Отстраняясь от женского шума и крика, Николай ушел к летней кухне, закурил, позвав за собой племянника. И там его осенило:
— А чего мы с тобой зря время проводим? Давай поставим сетчонку. Утром снимем. Вот тебе и уха, и жареха, — удивился он простоте своей мысли. — А то гость приехал, а его и ухой не накормят. Так в казаках не положено. Поехали. Сетка у меня набратая. Лодка — на месте.
— Да ты бы хоть отдохнул, — попеняла ему бабка Настя, услыхав раз говор. — Господь с ней, с рыбой. Обойдемся.
— Мы враз обернемся, — пообещал Николай. — Лишь поставить... Ка кая машина, — отмахнулся он от Ильи. — Тут два шага шагнуть.
Сборы были короткими: легкий пластмассовый ящик с набранной сетью да ключ от лодки. И пошли, оставляя позади яркой лампой освещенный двор, бабий говор и разом, уже на скотьем базу, растворяясь в теплой августовской тьме.
Луна еще не вставала; хутор скупо светил мерклыми огнями редких дворов и домов. Николай шел быстро. Илья же во тьме чувствовал себя неуверенно, то и дело спотыкаясь на рытвинах.
— Ты чего? — засмеялся Николай. — Как стреноженный, — но шаг за медлил. — Не в привычку впотьмах бродить, да еще без асфальта? Это у нас глаза кошачьи. Ночушка нам мать родная. Мы на воде днем и не бы ваем. Враз схомутают.
Затон был недалеко. Дохнуло в лицо пресным парным теплом. Камыши, стволы деревьев, лодка — все это брезжило, проглядывало в ночи.
Николай погромыхал цепной привязью, усадил племянника на корму и, оттолкнувшись от берега, полегоньку зашлепал веслами.
— Темная ночушка — нам подмога, — подсмеиваясь, повторил Нико лай. — Когда колхоз доживал, этим и спасались — водой, рыбой. Зарплаты, считай, лет пять не видали. Работаем, пашем, сеем, убираем, латаем техни ку, а она уже — никакая, запчастей нет. Не работа, а казня. Но работаем... А зарплату лишь обещают: завтра да потом. Погодите, вот хлебушек уберем, продадим да вот подсолнушек продадим. И все как в трубу: увезут, продадут.
Начальство дворцы себе строит, в райцентре да в городе магазины открывают. А нам опять: потерпите да погодите. Или на коровник укажут: разбивайте по два, по три метра стены — кирпич. Ломами колотим, бьем, везем. Кто продаст за копейку, кто — во двор. А потом и вовсе — обухом в лоб: приехали из города крепкие ребята, называются “инвесторы”, черные у них машины, вроде твоей. Приехали и сказали: “Все здесь теперь наше. Даже ржавый гвоздь не трогать”. Поставили охрану и за неделю все вывезли: технику, скотину, мастерские, мехток. Плиты бетонные: на перекрытиях, в силосных ямах, в гараже — все забрали. Насосная станция и весь полив, все трубы. Котельную разбомбили. На нефтебазе баки из земли выдернули. И вправду — вплоть до ржавого гвоздя. С тем и убрались, “инвесторы”. Старые люди говорят: немцы в войну так не зорили. А свои — все под метло. Не надо пахать и сеять. Отдыхайте. Господи, господи... Вспоминать тошно. Спасибо, тещина пенсия, без нее бы нам — решка: хлеба не на что купить. Бабка Настя спасала да Дон-батюшка и темная ночь. По весне рыба идет, исхитряешься, ловишь. Ты ловишь — и тебя ловят. Как карги налетят: рыбнадзор, милиция, девятый отдел, особый отдел, фээсбэшники, судоходная инспекция... Отовсюду: со станицы, из района, из города, омоновцев шлют с автоматами. Вроде враг пришел. И всем: давай, давай и давай. И никуда не денешься: плати и плати. Но исхитряешься. Посолишь рыбешки. Помаленечку продаешь. А бывало, начнут шарить по дворам, в погребах, сараях. И оставят ни с чем. Опять исхитрялись: в левадах ямы копали, там солили. Какая-то страсть. А деваться некуда: надо детву кормить. Вспоминать тошно.
Читать дальше
