претонкая была то штучка! Смеется государь и шлет
ей сто рублёв на ленты и румяна. А так, уж коли кто
ей приглянется, тянула за рукав иль платье: изволь с ней
чрез решетку целоваться, не то ударит аль щипнет.
IV. Экипажи
От времени, когда могли, умели и любили
жить весело и широко, в Москве лишь два
вельможных оставалось дома — Апраксина и
Долгорукова. Теперь и тени нет того.
Поднять бы наших стариков, они бы ахнули:
и обмелела, и измельчала москвичами, хоть
много их теперь... Есть имена, но токмо нет
людей. Красна Москва домами, а жизнию
скудна. Что срам и стыд по-нашему — теперь
и нипочем. А экипажи? Тьфу! У князя ли,
купца — ни герба, ни коронки. Что ж прятать?
Ведь не краденый: от дедушек достался! И у
меня их два: и свой, и мужнин. Статочное ль
дело — тащиться в колымаге одноцветной, как
Простопятова какая! Не говорю, что четверней
по всей Москве не боле двух десятков сыщешь.
А то и просто катят на ямских! Средь бела дня!
То был великий стыд, опричь когда своих
жалеешь иль по торговым по рядам. А ныне —
хуже и того: уж на извозчиках все рыскают
по матушке Москве. И год от года пуще: глаза
бы не глядели и слушать то не приведи Господь.
Мы письма, помни, гербовой печатали печатью,
а не облаткою какой, не незабудкою паршивой.
V. Бал
В собрание пускали по билетам да
самых лучших, но было что-то много.
Девицы, дамы — все в платьях золотых,
серебряных, с каменьями, а кавалеры —
в кафтанах шитых, с кружевами, при
звездах и в перстнях. И государыня сама
в серебряном наряде, невелика и ростом,
но величава и вместе ласкова, проста.
Играли: Гром победы раздавайся,
веселися, храбрый Росс. И всякий раз
куплет кончался: Славься сим, Екатерина,
славься, нежная к нам Мать! И, кланяясь
во время менуэта, все разом обращались
к ней... Мне было девятнадцать зим, и
близко от императрицы тогда случилось
танцовать, и вдоволь на нее я нагляделась;
не видела ни штучные полы, ни штофные
шпалеры. Опомнилась уже спустя гораздо.
Таких балов уж вам и не приснится, а мне
его не застят беды, ни долгоденствия лета.
VI. Саша
Москва узнала в феврале печальную ту весть.
А Саша их премилый был, престранный,
не так пригляден, может статься, но искры
снопами сыпались из глаз. Дикарь и увалень
чумазый, лет десяти невступно. Неловко
в плясы пустится с другими, потом еще
обидится на смех: губу надует, весь инда
покраснеет и сядет одинешенек в углу, и даже
бабка Марья Алексевна, бывало, и та не
вытащит любимца своего. Говаривала, что умен,
до книжек-то большой охотник, да порядком
урока не сдает. То не прогонишь играть
с детьми, то разойдется так, что не унять
ничем. Из крайности в другую бросается. Нет
середины. “Бог знает, как случится, но не
сносить (ты слово, Саша, помяни мое!) тебе
своей курчавой головы”. А рохля был какой и
замарашка! Не то что мальчик Грибоедов —
тот чистенький ходил, опрятный... Мамзелей
брали к ним, мусье, а жили весело, открыто
они за Разгуляем где-то. Там, у Елохова моста.
Весь дом вела безбедно сама старуха Ганнибал.
Как перебрались в Петербург, так года до
француза за полтора, я Марью Алексевну и
Пушкиных из виду уж потеряла навсегда.
1 Д. Благово.
Ларин Олег Игоревич родился в 1938 году в Москве. Окончил журфак МГУ. Автор книг “В ритме Пинеги” (1975), “Узоры по солнцу” (1976), “Мезенские сюжеты” (1980), “Поклонись дереву” (1985), “Пейзаж из криков” (2003) и др. Неоднократно выступал в “Новом мире” как прозаик и очеркист. Живет в Москве.
“Ан-2” сорвался с места и пошел перелистывать один пейзаж за другим.
Читать дальше
