А мать? Почему она не обняла плачущего мальчика, не поцеловала, не утешила, не отерла слезинки? Почему не сказала ему: ты поступил плохо, но я люблю тебя? И вообще, куда эта считательница слив вдруг подевалась?
На самом деле не “куда?”, а “почему?”. Она сделала свое женское дело и стала теперь не нужна. Может уйти. Толстой потерял к ней всякий интерес, и она аннигилировалась за ненадобностью. Толстой отвернулся — и ее не стало. Разве вы не знаете: существует только то, на что смотришь?
Когда речь идет о нравственности, Толстой умеет (и любит) быть беспощадным. Мне отмщение, и Аз воздам. “Косточка” и “Анна Каренина” из одного портфеля. Создается впечатление, что Толстой не просто испытывает от этой угрозы удовлетворение, но цитирует как бы от первого лица (“и от себя лично”). Самое время вспомнить Шестова.
Материнское утешение могло бы если не свести на нет, то существенно ослабить эффект отеческого наставления, преподанного графом Толстым маленькому Ване, а в его лице всем русским детям, русским взрослым, а также всему человечеству.
Финальный аккорд пьесы — строка, оформленная как абзац, — чтоб сильней звучала. И все засмеялись, а Ваня заплакал — аллюзия на знаменитое: “Да погибнут грешники от лица Божия, а праведники да возвеселятся!” Толстой инвертирует последовательность: псалмопевец завершает радостью (как же иначе?!) — Толстой живет в мире, где все заслуженно кончается слезами. Праведники возвеселились (засмеялись), а грешник восплакал горько и погиб, и погиб, и погиб!
Манная каша
По ресничкам бегают солнечные зайчики.
Просыпайтесь, девочки, просыпайтесь, мальчики,
Саши и Наташи, Маши и Сережи,
И кастрюльки с манной кашей, просыпайтесь тоже!
Детская песенка.
“К деньгам относились с серьезностью. И с той же серьезностью внушали чадам: не все, что захочется, можно получить. Вот я, например, не люблю капустный суп — ну что в этом преступного, боже мой, разваренную капусту я в рот взять не могу... Но в ответ не говорилось: дело твое, живи сегодня без супа, съешь второе (а мы жили не бедно, у нас каждый день было первое, второе и компот). Но не на тех напали, никаких капризов, ешь что дают. Единственное, на что они соглашались в порядке компромисса, — это чтобы бабушка вытащила водоросли из моей тарелки, и она тянула их нитку за ниткой, червяка за червяком, соплю за соплей, и я должен был глотать этот разминированный суп, еще более мерзкий, чем раньше, — однако даже и такие послабления мой папа весьма не одобрял”1.
Процедура удаления водорослей не удалась, они продолжают виртуально присутствовать перед глазами, всегда как новенькие, на всю жизнь, по прошествии лет отчетливей и гаже, сильный эффект репрессивной родительской педагогики, никакой патины времени, переживание пребывающего настоящего: “вот я, например, не люблю капустный суп”. Живое чувство — нечастый гость в умственных текстах Эко — трогает и запоминается.
У Драгунского две (по крайней мере) истории с этим сюжетом: “Тайное становится явным” и “Арбузный переулок”. В первой — мать оплачивает съедение омерзительной, с комочками, манной каши желанной прогулкой в Кремль, во второй — отец добивается съедения не менее омерзительной молочной лапши с пенками моральным шантажом. Капустный суп Эко (волшебное слово “щи” неизвестно на Аппенинах) мог бы показаться пищей богов. Фашизм все ж таки был помягче. Дениска говорит: лучше мне умереть. Чистой воды риторика призвана продемонстрировать отвращение и отчаяние мальчика. Ясное дело, риторическая конструкция изобретена не Дениской — мама тоже готова умереть за молочную лапшу и манную кашу. И как один умрем в борьбе за это. То есть, конечно, Дениска тоже: от мамы-то и набрался.
Мамина сделка оказывается неуспешной: доведенный до отчаяния мальчик выплескивает тарелку в окно — прямо на голову прохожему дядьке, а в его лице (шляпе) — всему идиотическому взрослому миру. То, что дядькина голова подвернулась случайно, а славный мальчик Дениска вовсе не склонен к бунту, ничего не меняет: есть логика образа.
Мама и папа, для которых съедение Дениской несъедобных блюд становится, как и для родителя героя Эко, делом принципа, выступают единым фронтом — на самом деле их позиции совершенно различны.
Мама убивается, сущий Кащей, переживает из рассказа в рассказ, хотя Дениска на дистрофика не похож, на здоровье не жалуется, 25 кг, самое оно, поджар, шустр, весел, безумная (типичная в своем социальном безумии и упорстве) матерь, иррациональный страх, психоз голодавших в войну родителей, хочет видеть ребенка упитанным, травили потом несколько поколений детей рыбьим жиром, манная каша, да что в ней, в манной каше, хорошего, глютен, возбудитель аллергии, лучше предохраняться, молоко с карбогидратами (лапша) вообще яд, почитайте доктора Аткинса, рыбий жир ничем так уж особенно не полезен, для обоев, безвинных и наглядных жертв детского сопротивления, безусловно, но поймем и маму: хотела только добра, хотела как лучше, действовала по тогдашней медицинской науке, не читала доктора Аткинса, понятия не имела о глютене и карбогидратах, знала бы — призадумалась.
Читать дальше
