Он (Воронцов. — В. Е. ) побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: „Любезный Ф. Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце…”»30
Что же заставило графа, позабыв о своих утонченных манерах и выдержке англомана, унизиться в глазах подчиненного до откровенной грубости? Скорее всего, дело было в том, что конфликт перерос в открытое противостояние, причиной чего могла стать к тому времени (отметим, кстати, что в начале мая 1824 года Одессу навсегда покинула Амалия Ризнич) и ревность Воронцова. Уместно привести в связи с этим фрагмент «Записок» Вигеля, не вошедший в их печатное издание и опубликованный впервые Т. Г. Цявловской в 1974 году:
«Несмотря на скромность Пушкина, нельзя было графу не заметить его чувств. Он не унизился до ревности, но ему казалось обидно, что ссыльный канцелярский чиновник дерзает подымать глаза на ту, которая носит его имя. И Боже мой! Поэтическая страсть всегда бывает так не опасна для предметов, ее возбуждающих; она скорее дело воображения и производит неловкость, робость, которые уничтожают возможность успеха.
Как все люди с практическим умом, граф весьма невысоко ценил поэзию; гениальность самого Байрона ему казалась ничтожной, а русский стихотворец в глазах его стоял едва ли выше лапландского. А этот водворился в гостиной жены его и всегда встречал его сухими поклонами, на которые, впрочем, он никогда не отвечал. Негодование возрастало, да и Пушкин, видя явное к себе презрение начальника, жестоко тем обижался…»31
Мемуарист вряд ли прав, утверждая, что Воронцов «не унизился до ревности». Просто его главная интрига против поэта была затеяна раньше, и теперь негодующий супруг злорадно ожидал ее развязки, торопя события новыми письмами в Петербург.
Но даже если сорокадвухлетний Воронцов был снедаем ревностью, а поведение двадцатипятилетнего Пушкина по отношению к губернаторской супруге было далеко не безупречным, способ действий, избранный Воронцовым для наказания неправого, трудно признать достойным. Пушкин, оказавшийся через одиннадцать лет в чем-то подобной (как Воронцов в 1824 году), хотя и существенно отличающейся ситуации, не счел возможным для себя тайно апеллировать к царю и его окружению за спиной у своих противников, хотя имел для того все возможности. Он выступил против семейства Геккернов открыто и прямо.
И все же вопрос о ревности Воронцова недостаточно ясен. О ней нет никаких свидетельств ни в воспоминаниях Липранди, ни в письмах Вяземской мужу из Одессы. Последнее обстоятельство особо подчеркнул в свое время Б. Л. Модзалевский: «Никаких намеков ни на ревность Воронцова, ни на предательство Раевского, ни на политические выходки Пушкина в письмах Вяземской не находим, — а она, конечно, была в полном курсе всего, что происходило тогда в Одессе и что касалось Пушкина, к которому она относилась с живой и нежной симпатией»32…
Возвратившись из командировки, Пушкин имел объяснение с Воронцовым, подробности которого нам неизвестны, и 2 июня 1824 года написал прошение об отставке на высочайшее имя, известив об этом генерал-губернатора, — 8 июня прошение это было получено в его канцелярии и незамедлительно отправлено в столицу.
Автор упоминавшейся нами статьи С. Абрамович увидела в командировании Пушкина «на саранчу» тщательно спланированную интригу: «Со стороны Воронцова все это было точно рассчитанным ходом. Дело в том, что прошло уже почти два месяца с тех пор, как граф направил Нессельроде свое ходатайство о переводе Пушкина, а из Петербурга еще не было никакого ответа, несмотря на то что Воронцов в письмах снова и снова напоминал о своей просьбе. Воронцов был достаточно проницателен, чтобы предвидеть реакцию Пушкина. Даже в письмах к Нессельроде и Киселеву он неоднократно проговаривался, что его больше всего раздражает „самолюбие” поэта. И расчет Воронцова оправдался… После возвращения из командировки Пушкин совершил отчаянный в его положении шаг: он подал на высочайшее имя прошение об отставке <���…> Конечно, там (в Петербурге. — В. Е. ) это прошение Пушкина было расценено как дерзкий вызов, что, несомненно, ухудшило участь поэта»33.
Этими же днями датируется убийственная эпиграмма на Воронцова «Полу-милорд, полу-купец…» и начальные стихи другой эпиграммы — «Сказали раз царю, что наконец…». «Эпиграмма, в которой Пушкин во всеуслышание назвал Воронцова подлецом, конечно, не была легкомысленной шалостью, — замечает С. Абрамович. — Она была ответом на удар из-за угла, на низкие козни, с помощью которых граф сводил свои счеты с поэтом»34.
Читать дальше
