Из интервью Дэниэла Уэйсборта Валентине Полухиной.
“...Для слушателя озвучивание текста бывало мучительным, ибо речь Бродского заведомо обгоняла смысл. Бессильный помочь аудитории, Бродский оставался наедине со своими стихами, которые он читал как бы для них самих. Произнося строчки вслух, он выпускал их на волю. Звукам возвращалось то, что у них отняли чернила, — жизнь.
Бродский весьма сурово обходился с одним из двух условий своей профессии. Находя письменность малоприспособленной для передачи речи, он решительно отдавал предпочтение звуку. Передать человеческий голос способна только поэзия, причем — классическая, всегда оговаривал Бродский с настойчивостью сердечника, ценящего правильную размеренность ритма”.
Александр Генис, “Бродский в Америке”.
МАШИНА ВРЕМЕНИ
CD // Иосиф Бродский. “Ранние стихотворения”. Москва. Sintez Records, 1996.
Компания Sintez Records благодарит Юза Алешковского и Андрея Макаревича за содействие в создании этого альбома.
Recorded at Dangerous Music Studios — November, 1994. Engineer: Vladimir Spitsberg (Silantiev). Mastered at Sonic Room at NYU MBT Studios — January-February, 1995. Engineer: Paul Geluso. Дизайн: Андрей Гусев.
Об истории записи этой пластинки Андрей Макаревич рассказал мне сразу после ее выхода — в середине 1996 года — в эфире исчезнувшего ныне “Радио АРТ” (программа “Охранная грамота”). Я было хотел процитировать фрагмент эфира, но вспомнил, что поэт и музыкант описал эту историю в своей недавней мемуарной книге “Сам овца”. И рассказал ее более подробно.
“…А еще через полгода мы опять сидели в „Самоваре” (русский ресторан в Нью-Йорке; Бродский был одним из его учредителей. — П. К. ) с Юзом (Алешковским. — П. К. ) и обмывали вышедшую пластинку (диск „Окурочек”; Макаревич наложил свою музыку на пение Алешковского. — П. К. ). Пластинка Юзу, по-моему, очень понравилась (она и мне очень нравится) — все предыдущие попытки записи (а Юз их с кем-то делал) ни в какое сравнение не шли.
В общем, мы сидели в „Самоваре”, и вдруг опять вошел Бродский и подошел к Юзу, и Юз похвастался пластинкой, и Бродский повертел ее в руках, полугрустно-полушутливо произнес: „Может, и мне альбом записать?” — и пошел к своему столу — он всегда садился в дальнем правом углу.
Как загипнотизированный я двинулся за ним следом и, извиняясь, сбивчиво заговорил что-то насчет того, что, если бы он сам не подал эту мысль, она бы мне и в голову не пришла, а теперь я ему предлагаю на полном серьезе взять и записать альбом его стихов в его исполнении.
Бродский смотрел на меня сквозь стекла очков иронично и чуть-чуть печально (летний костюм песчаного цвета, весьма, впрочем, мятый и даже с пятном на пиджаке, удивительная манера произносить слово „что” с упором на „ч” — мы все-таки говорим „што”) — я, наверное, в своем волнении действительно выглядел несколько смешно. Я не знаю, почему Бродский согласился.
Студия и Володя были уже наготове, но наутро я опять уезжал, и запись происходила без меня. Бродский решил читать свои ранние питерские стихи. Володя рассказывал мне по телефону, что Бродский пришел на студию, довольно быстро прочитал все, что он собирался прочитать (вы слышали, как Бродский читает свои стихи? Это очень похоже на заклинание), но на следующий день позвонил и попросил переписать все еще раз. Пришел и все прочитал по новой (по ощущению Володи — точно так же). И на этот раз остался доволен.
Потом мы встречались еще раз — Бродский, Кутиков, наш друг Володя Радунский и я. Кутиков как официальное лицо, выпускающее альбом, хотел поговорить по поводу обложки. Обложка, как выяснилось, Бродского абсолютно не интересовала.
С обложкой, к сожалению, и вышла заминка — один художник тянул полгода, да так ничего хорошего и не сделал, и отдали делать другому художнику — а Бродский умер.
Пластинка вышла. В нашей самой читающей стране в мире она разошлась бешеным тиражом. Штук, наверно, пятьсот…”
Здесь 26 стихотворений: самое раннее (“Ночной полет”) 1962 года, самое позднее (“Бабочка”) — 1972-го. Насколько я могу судить, всемирная Сеть содержит в себе mp3-треки этой пластинки.
На выход компакт-диска отозвался газетной рецензией помощник Бродского и исследователь его творчества Александр Сумеркин: “В этом физическом ощущении его присутствия есть даже легкий оттенок жути. В гостях он у меня не бывал. Но это — он, со своей неповторимой, как говорили, — канторской манерой чтения, с баритональным распевом, напоминающим скорее ритуальное богослужение, нежели декламацию. Только все песнопения сочинены им самим”.
Читать дальше
