— Да сама-то ты как?
— Я? Устроилась вот на работу. Редактором одного глянцевого журнала. Журнал о красивой жизни, предметах роскоши, редких видах спорта, экзотическом отдыхе и все такое. А ты что, где?
— Я — редактором. На сайте.
— На каком?
— На православном.
— Ой, да что ты! Как интересно… И как они?
— Что — как?
— Относятся к тебе как?
— Хорошо.
— Ну, я в том смысле, что ты же ведь молодая женщина… Они боятся же их.
— Кто?
— Ну — они…
C чего взяла? И кто — они?..
Мы встретились с ней вечером, в сияющей целлофановым блеском кофейне. Пили кофе, ели хрустящие сэндвичи. Модные разноцветные лампочки сидели в глазах, как иголки. Хорошо, что не постный день, отметила я про себя, — мне бы точно не удержаться.
Катька Хохлома изменилась несильно. Тот же ворох бус на шее — этакий индеец, вышедший на тропу войны. И настроена соответственно — решительно и грозно.
— Первым делом разгоню прежних сотрудников — нечего бездельничать в моем журнале!..
Узнаю Катьку. Ох и достанется от нее ни в чем не повинной редакции! Со всех сдерет скальпы.
— Ну и чего ты — там, в монастыре-то?
— А что?
— Ой, а я тебе не рассказывала, как к Ивану Лаптину на семинар ездила?
— Что за семинар?
— По просветлению.
— Катя, — сказала я, понимая, что лучше бы помалкивать, но не в состоянии. — Это может быть опасно.
— Да у меня вообще там истерика один раз была! — воскликнула Хохломская, округлив глаза, и быстро прибавила: — Дурное выходит.
— Ой, смотри. Запудрят тебе мозги.
— Мне? Да ты что! Как мне можно запудрить мозги? У меня и мозгов-то нет!
Еще Катя говорила — она хочет “пойти пожить в монастырь”. Любого ли туда принимают? Ну, отвечала я, не знаю, надо, наверное, посоветоваться с батюшкой, а вообще, кажется, да…
— Только не в Москве, конечно. Лучше где-нибудь на природе, — промурлыкала она, стуча лакированными ногтями по столу.
— На одном из Сейшельских островов, — в тон сказала я. — Имей в виду, придется рано вставать, работать, читать молитвы...
— Молитвы? Что, обязательно? Ну ладно, в принципе, я все могу делать.
— Исполнять все, что тебе скажут…
— Так уж и все! А если абсурдное что-нибудь?
— И еще придется отказаться от косметики…
— Разумеется!
— Вызывающей одежды…
— А мне рясу выдадут?
— Маникюра…
— Почему?
— Ну Катя!
— Ах, Мариш. Да ведь такие условности! Верующим вообще должно быть все равно, есть у меня маникюр или нет...
Катя принялась объяснять мне, что такое маникюр в жизни женщины. Да, особая статья. Если у женщины покрашены ногти — значит, ей хватает на них времени. И следовательно, она живет в довольстве и достатке. Или, наоборот, выкраивая минуты из дня, наносит лак не высыпаясь — ведь долгая процедура, весь уход, забота, сперва прозрачный слой, потом один или два — цветных, снова прозрачный… Для верности. Так надежнее. Будет дольше держаться.
И может, ты тоже будешь дольше держаться. Вместе с тонким слоем своего лака.
— Понимаешь? — втолковывала она. — Ты делаешь хорошую мину при плохой игре!..
Впрочем, ее игра была вовсе не так плоха, можно было заметить по оттенку кожи и волосам, словно из телевизионной рекламы нового необыкновенного шампуня, какого-нибудь там “шаумы-фри”.
— Я не понимаю, почему молодые, абсолютно здоровые мужчины идут в монахи. Что их доводит до такой степени отчаяния? И как им вообще позволяют. Все священники в один голос говорят о демографическом кризисе — и благословляют крепких ребят на безбрачие. Тебе не кажется, что здесь какое-то противоречие?
— Не берусь судить. Но вроде в монахи идут не от отчаяния.
— Тогда почему?
В ее круглых пушистых глазах сияло столько волшебного недоумения, что я все-таки рискнула высказать гипотезу:
— Мне кажется, из любви.
— От разочарования в любви? Я тоже так считаю.
Я хмыкнула и отхлебнула кофе.
Надежда сказала как-то: “Чтобы уйти в монахи, надо в душе открыть источник величайшей любви, которую только может испытать человек. Перед которой все меркнет. Самому невозможно — надо, чтобы Господь. Ведь это значит фактически — умереть для мира. Не так-то просто! И они, между прочим, претерпевают такие искушения, которые нам, слава Богу, не снились…”
Читать дальше
