Антон Уткин - Самоучки

— Вот. Пограничники, — сказала женщина. Она вытащила из — под стола ведро, липкое и блестящее по верхнему ободу, над которым закружили согнанные мухи. Одна муха села мне на колено и деловито ползала по остро выступающей чашечке.

— А вы как думаете, есть бог? — спросил я сам не знаю почему.

— Я — то? — Она немного смутилась и улыбнулась застенчиво, как будто речь зашла о первой любви. — Вроде и есть, да никто ж не видел. А сказать что нет — нехорошо. — Она задумалась и остановилась с тряпкой в руке, прижав ее к фартуку. — Так. Живем…

Загремела цепью собака, вышла на солнце и потянулась.

— А верить — то надо, — сказала она, отвернувшись к вершинке, где когда — то сидел немецкий снайпер, и глядя туда из — под жесткой, дубленой руки.

Я положил локти на колени, и муха взлетела с встревоженным жужжанием.

— Так нет же бога, — усмехнулся я, уткнувшись в ботинки. — В кого верить?

Она вернулась к столу и стала, глядя в окно.

Изнутри оконные рамы были выкрашены синей краской. Через окно нам был виден участок двора. В огороде, окропленная солнечными брызгами, стояла шалашиками срубленная кукуруза. Ветерок, налетавший несмелыми порывами, украдкой шелестел сильно высохшими длинными и узкими ее листьями.

— Просто верить. Без бога.

— Часто он к вам заходил?

— Да заходил, а как же. С дедом с моим все они… Да и так заходил…

Она вышла на крыльцо и выплеснула в цветы бурую воду из ведра.

— А что говорил?

— Говорил, что… Ничего он не говорил. Все сидит и молчит. У окна любил сидеть. Бумажка его у меня лежит. Посмотри, может, что важное написано. — Она подошла к фанерному буфету и стала рыться на полках, сгребая пустые банки от кофе, открытки, коробки монпансье, съеденных давным — давно, пластмассовые коробочки неизвестного предназначения — словом, все то, что в сельских домах на подобных полках хранится навалом. — Все, бывало, что — то черкал на ней. Цифры какие — то.

Наконец бумажка отыскалась. Это был кусок листа, неровно вырванный из клетчатой тетради. Он и впрямь был весь исписан какими — то цифрами, я разобрал даже номер телефона, судя по номеру, московского, однако этот набор цифр мне был не знаком. Повертев и так и сяк, я хотел уже его отложить, если бы на оборотной стороне не обратил внимание на рисунок, аккуратно исполненный в манере наивного искусства. Рисунок изображал качели, на перекладине которых сидел, откинув кудрявую головку, маленький человечек с крыльями, похожий на летающего муравья. Что — то в этом сюжете показалось мне знакомым, но я долго не мог сообразить, что именно.

— А я слышал, тут у вас гномов видели, — сказал я. — Якобы гномы — ну, карлики такие — здесь какой — то выход имеют.

Она глянула на меня с улыбкой, с каким — то радостным изумлением. Ее подбородок удивленно прильнул к шее, и между ним и шеей образовалась серповидная складка.

— Та ну — у, — протянула она. И звуки, следовавшие за согласными, потянулись в солнечных сумерках комнаты, как истончающиеся хвосты комет. — Кто вам такое сказал?

Она заходила по комнате, наполняя ее всю своим несуетливым движением. Пол глухо отдавался под ее тяжелыми ногами, отзываясь на каждый шаг приглушенными вздохами. Мне было слышно, как она тихонько и озабоченно повторяла, уже не вникая в смысл того, что произносила:

— Какие такие хномы… Какие такие хномы.

Дед ожидался только назавтра, а то и позже; я допил компот, синеватый от терна, и вышел посмотреть окрестность. Мимо плетенных из веток заборчиков вниз, в село, тянулась почти неезженная дорога. Метров через сто пятьдесят она выводила на поляну, сплошь покрытую рослыми папоротниками. Вокруг высились маленькие ровные хребты — словно стенки пиалы, а в том месте, где — в соответствии с образом — мерещился скол, вставала дальняя вершина — голая, изрезанная водами по всей плоскости, ибо она казалась плоской, похожей на кусок слюды; днем бежевая, а ночью серебристая. Особенно это сходство приходило на ум, когда закат, сверкая и переливаясь, медленно полз по ней снизу вверх и неуловимым движением дирижерской палочки соскальзывал с кончика вершины, возвращая ему привычный колорит.

На этой поляне костенел остов монастыря, точнее, еще не монастыря, а пока только колокольни, поставленной на каменную основу. Все это походило на выброшенную на берег и сожженную каравеллу конкистадоров, хотя дело — то шло о “возрождении”. Чуть в стороне под высоким навесом устроилась лесопилка, а еще дальше белел обнаженным деревом свежесрубленный дом столичного священника.