Владимир Чеповой - Перекресток

– Он остался без работы, без привычной активной деятельности, без поддержки, да еще совсем один… В последний год он очень тяжело болел, а когда я к нему приехала, то уже и в магазин не мог сам выйти… – проговорилась мать и виновато опустила глаза.

– Значит, ты его видела? – как можно мягче спросил Клим, борясь с противоречивыми чувствами.

– Да, сынок, я его видела, и не один раз, – решительно ответила мама, вытирая слезы. – Он мне позвонил… Он ничего не хотел – просто попросил прощения… А как можно было поступить иначе? Отмахнуться от человека, с которым полжизни прожила? Это не по-людски… Я к нему часто ездила, привозила еду, ходила в магазин, убирала…

– В общем, занималась своей привычной семейной работой, – резко оборвал ее Клим. – Ну а от меня ты зачем это скрывала?

Его неприятно задело, что она втихаря общалась с Горынычем, и забытая злоба на отчима всколыхнулась с новой силой.

– А что я могла тебе сказать? – в голосе матери звучали непривычные решительные нотки. – Ведь ты со своей категоричностью и непримиримостью ни за что бы меня не понял и уж тем более ничем бы не смог помочь… Сыночек, – уже теплее произнесла она и, как в детстве, погладила его по волосам, – в этой жизни, кроме черного и белого, есть другие цвета, которые надо научиться различать!..

Он заметил, как она тут же вся инстинктивно сжалась. Так бывало всегда, когда она говорила что-то в противовес мужу или ему. Да… Недалеко он ушел от Горыныча, если родная мать боится отстаивать свое мнение даже перед собственным сыном.

В эту минуту она казалась такой маленькой и беззащитной, что он был готов простить даже отчиму его очередное вторжение в их жизнь.

– Может, какие-то деньги нужны? – неуклюже предложил он, стараясь выглядеть менее фальшиво.

– Нет, ничего не нужно, – с облегчением вздохнула мама и достала из шкафа увесистый сверток в пожелтевшей от времени бумаге. – Ну, раз ты все уже знаешь, тогда возьми это сейчас. Михаил Фомич просил передать тебе сразу после своей смерти и… извиниться перед тобой, если ты, конечно, сможешь его простить.

– Это что? – спросил Клим, пытаясь сразу разорвать добротно склеенную бумагу.

– Дома посмотришь, – ответила мама. – Я точно не знаю, что там, но он сказал, что возвращает тебе твою потерю…

…Он долго не мог заснуть, в сотый раз рассматривая свои сокровища. Да, это действительно были его сокровища, которыми, как мальчишка, никак не мог налюбоваться. Несколько книг его любимых философов, работы известных психологов, зачитанные до дыр брошюры по различным восточным техникам медитации, карманный словарик мудрых изречений и, наконец, главное в этом богатстве – его дневник, где хранились личные записи и размышления о смысле жизни.

– Ну, Горыныч, ну, жучара! Вокруг пальца обвел, говорил, что все уничтожено! – беззлобно усмехнулся Клим, перелистывая страницы, заполненные ровным каллиграфическим почерком.

Вот последняя запись: «КАК СТАТЬ СЧАСТЛИВЫМ», выделенная красной пастой и заканчивающаяся двоеточием, предполагающим долгий и развернутый ответ на этот жизненно важный вопрос. Ответа так и не последовало. Записи оборвались именно на этой фразе, точнее, были оборваны Горынычем. Как всегда, резко и грубо.

«…А ты по-прежнему дурью маешься? Все смысл жизни ищешь?» – прогремел в памяти жесткий командный голос отчима.

Горыныч, как настоящий чекист, умел подкрадываться незаметно. Вот и тогда он внезапно возник за его спиной и умудрился прочитать из-за плеча броское вступление. Клим не успел опомниться, как отчим быстро выхватил дневник и стал громко зачитывать последние фразы, гримасничая и кривляясь на каждом слове. Появилось страстное желание врезать в это самодовольное лицо, и Клим крепко сжал кулаки, чтобы не дать им волю.

«Какое вы имеете право?» – выдавил он из себя.

«Это ты какое имеешь право, тунеядец, так распоряжаться своим драгоценным временем? – прорычал Горыныч, брызжа слюной и размахивая перед его носом растрепанным дневником. – В семнадцать лет пора уже голову иметь на плечах, а не х…й страдать, – выругался отчим. – Счастья тебе захотелось? Так счастье состоит не в погружении в эти маразмы, – он гневно сбросил со стола стопку книг по философии, – а в работе над собой, чтобы стать человеком. Понимаешь? Че-ло-ве-ком, а не этим, как его, словоблудом…»

Горыныч слегка спустил пары, но совсем ненадолго.

«Все! Ты меня окончательно достал. Значит, пока я пробиваю тебе путевку в жизнь и подготавливаю твое беспроблемное поступление в училище, ты вместо занятий продолжаешь медитировать?! Этот мусор немедленно уйдет на свалку, – он стал забрасывать в подвернувшуюся картонную коробку упавшие на пол книги и дневник. – И не вздумай рыться в кладовке или в моем гараже! – зловеще предупредил он, сузив от ярости глаза. – Все пойдет в печку!»