Андре Шварц-Барт - Утренняя звезда

Интерес людей к только что закончившемуся конфликту представлялся ему великолепными похоронами прошлого, а кроме того, но весьма возможно — по сходным причинам — желанием понять это прошлое и сделать его коллективным приобретением, чтобы позабыть о личных драмах, утопить их, так сказать, в общем котле. При любой оказии возникает потребность напомнить факты, описать последовательность смены обстоятельств и происшествий; в кинематографе эта необходимость выражается документальными фильмами, сделанными путем монтажа отдельных видов и планов, каждый из которых символизирует основные черты периода. Например: немецкий парад на площади Конкорд, вид горящего Сталинграда, генерал де Голль в Нотр-Дам, а на десерт в качестве апофеоза — концентрационный лагерь.

Но как-то раз Хаим со всей их маленькой бандой смотрел американскую комедию в кинозале, где хронику крутили сразу после большого фильма. Он уже начал было подниматься со стула, но Давид удержал его, потому что Рахели очень хотелось посмотреть мультфильм, указанный в программе показа. Ко всеобщему удивлению, Хаим уселся без дальнейших препирательств, покорно решив, что рано или поздно придется подчиниться заведенным порядкам. На его несчастье, в честь каких-то дат в «Новостях» дали беглую пробежку по множеству концлагерей. Он с первого взгляда признал Освенцим, потом увидел на фоне лагерных нар старого товарища, которого считал погибшим, и тот уставился на него волнующе прекрасными глазами — на него, на Хаима, сидящего в парижском кинотеатре. И тут внутри что-то порвалось, рана раскрылась и кровоточит, он-то полагал, что она затянулась, а швы лопнули все разом. На экране некто официальный уже произносил парадную речь, а перед Хаимом все еще стоял, устрашающе реальный, Исаак Смолович, тот подгорецкий сорванец, и спрашивал: «Ой, Хаим, ви бисти? Вус ис гешайн?» («Где ты, Хаим? Что случилось?»)

Громкий тоскливый вопль вырвался из его груди.

Рахель схватила его за плечи, торопливо зашептала:

— Хаим, что с тобой? На нас смотрят, что ты делаешь? Возьми себя в руки!

Но он, казалось, уже никого не слышал. Чтобы заставить его выйти из зала, понадобилось вмешательство местного стража порядка.

Всю ночь в мозгу Хаима проносились сцены, которые, как ему казалось, были оттеснены в самую потаенную глубину его сознания, он снова видел лица, каждое из которых встречал слезами. К утру он почувствовал себя спокойнее и заснул. А когда проснулся, первое же впечатление нового дня было настолько мучительным, что ему тотчас захотелось со всем покончить. Но что-то в его естестве воспротивилось: видимо, само тело, и он стал удивленно разглядывать свою наготу, полные жизни руки и ноги, вдруг заметив, сколько места они теперь занимают. При мысли о горах мяса, улетевших дымом, ему показалось, что дыхание останавливается. Тогда он встал перед зеркалом и произнес: «Что ты тут делаешь, твое место не здесь, ты сам знаешь, где твое место. Оно с твоими близкими. Ты всего лишь мертвый еврей». Разразился свирепым хохотом, ногтями раздирая себе грудь. Когда же припадок ярости утомил его, он обратился к себе с новой речью: «А что тебе сделало это тело, почему здоровье и жизнь кажутся тебе оскорбительными?» Ему стало стыдно разыгрывать для самого себя такой фарс, и он подумал: «Это недоразумение, но ты за него не отвечаешь; ты ведь должен был оказаться в ином месте, а ты — здесь, и раз у тебя не хватает сил разодрать свое тело на части, не стоит играть комедию перед другими, будь с ними честен, скажи им правду: что жизнь — штука хорошая. А сам постарайся ничего не забыть — помни и то, что ты жив, и то, что они мертвы».

На четвертый день с удивительно ясной головой поднявшись с постели, он осознал, что все его существо в полнейшем разброде, не исключая разума. Ему чудилось, что его обуревают таинственные силы, но имени им он не находил и подумал, испытав какое-то новое уважение к себе: «Вот, вот что мне еще остается сделать: с чистым сердцем во всем разобраться. Все хорошенько прояснить». Принялся обдумывать пережитое, читать, разговаривать с теми и этими… и очень скоро убедился, что его расспросы вызывают известное недоверие, а потому следует просто выслушивать людей, словно в каждом произнесенном ими слове кроется ответ на его вопросы — даже на те из них, какие он еще не додумался ясно сформулировать.

Но ощущения, что найдена верная дорога, не возникало. Скорее было похоже, что он застрял на распутье.