Майкл Каннингем - Начинается ночь

— Я не об этом.

— Нет, ты делал все, что нужно… Вставал к ней по ночам…

— Насколько я помню, так и было.

Она наливает ему мартини.

— Помогал ей… Старался, как мог. Не занимайся самоедством.

— Может, я слишком многого от нее требовал?

— По-моему, нет.

Почему Би с Ребеккой всегда стараются представить дело так, будто именно он всему виной?

— Между прочим, мной она тоже недовольна. Обижается на меня за то, что я иногда слишком поздно забирала ее из школы. А я вообще не понимаю, как я успевала ее забирать.

— Как тебе кажется, это зарывание головы в песок или все-таки можно думать, что у нее просто такая фаза?

— Мне кажется, что это такая фаза. Другое дело, что беспокойства от этого не меньше.

— Не меньше. Это точно.

— И вообще, — говорит она, — мне что-то надоело беспокоиться о молодых и потерянных.

Нет, тебе не надоело. Во всяком случае, о Миззи. Миззи — взгляни правде в глаза — это совсем другая, гораздо более захватывающая история. Наша дочь — вот кто действительно вымотал тебе (нам обоим) все нервы. С Миззиными проблемами мы, по крайней мере, можем хоть как-то соотнестись, они нам понятны, а понять Би и ее стремление вести такую странно-неприметную жизнь, носить гостиничную униформу, снимать квартиру с какой-то дикой теткой вдвое старше ее, похоже, просто плывущей по течению, и — насколько им известно — вообще не общаться с мальчиками — гораздо труднее. Тем более что она почти ничего о себе не рассказывает.

— Что касается Миззи…

— Мм?

А что, собственно, он хочет сказать? Все. Притом, что это "все" включает и его опасения, что она и ее сестры, несмотря на все свои благие намерения, могут погубить Миззи, потому что спасти его, по их мнению, означает "привести его в норму", а это… черт… нет, конечно, он не должен употреблять наркотики, но не должен и "приходить в себя", не должен становиться "перспективным". То есть, конечно, в смысле безопасности он бы выиграл, но разве безопасность — это самая большая награда? Вот Би — в относительной безопасности… А вдруг Миззи и вправду один из тех бесстрашных, тонко организованных, недюжинных людей, кому — по воле неких непостижимых сил — суждена жизнь, не сводящая их на нет. Может быть, ты, Питер, хочешь поговорить с женой о том, что не следует мешать ее любимому младшему брату употреблять наркотики? Ну-ну. Пожалуй, отложим.

— Да, — говорит Питер. — Завтра я обязательно возьму с собой Миззи. Кэрол он понравится — она любит красивых умных юношей.

— А кто не любит?

Ребекка бросает кубики льда в шейкер. И Питер понимает, он не будет исполнять роль трезвого и ответственного. И не скажет Ребекке, что ее опасения не беспочвенны.

Ребекка, прости меня, если можешь, моя вина бездонна, я тону в ней, я могу умереть от этого.

Когда Миззи возвращается, Питер, естественно, лежит в постели без сна. Два сорок три. Не рано, но и не то чтобы слишком поздно, во всяком случае, по стандартам нью-йоркской молодежи. Он слышит, как Миззи, стараясь ступать как можно тише, идет от входной двери к своей комнате.

Где ты был?

С кем ты был?

Ты крадешься на цыпочках, потому что боишься нас разбудить или потому что ты под кайфом? Может быть, ты каждый раз с удивлением ставишь ногу на светящиеся, как бы наэлектризованные половицы.

Миззи заходит в свою комнату. Прежде чем раздеться и лечь, он что-то говорит, слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова. У Питера даже мелькает мысль, что он кого-то привел, но, конечно, он просто говорит по сотовому. Питер различает Миззин голос, но то, что он говорит, не слышно — даже сквозь картонную перегородку. И все-таки он звонит кому-то в два пятьдесят восемь ночи.

Питер лежит, боясь пошевелиться. С кем ты разговариваешь, Миззи? Может быть, с наркоторговцем? У тебя что, кончились наркотики, и ты договариваешься о встрече на углу через двадцать минут? Или это та девушка, которую ты трахал, а теперь пытаешься утешить, чтобы она не очень расстраивалась, оттого что ты ушел, оставив ее одну.

О'кей. Правда в том, что он бы предпочел, чтобы это был продавец наркотиков. Ему бы не хотелось, чтобы Миззи встречался с какой-то девушкой. А не хотелось бы ему этого потому, что он — ну-ну, признайся хотя бы самому себе — хотел бы обладать Миззи в том же самом смысле, в каком ему хочется обладать произведениями искусства. Он хотел бы, чтобы Миззин острый перекрученный ум, и Миззина страсть к саморазрушению, и все Миззино существо были бы здесь, целиком. Он не хочет, чтобы Миззи тратил себя на кого-то другого, тем более на девушку, заведомо способную дать ему что-то такое, на что Питер никак не способен. Миззи становится (Питер — безумец, но не дурак) его любимым произведением искусства, искусства перформанса, если угодно, и Питер хотел бы иметь его в своей коллекции, хотел бы быть его владельцем и конфидантом (не забывай, Миззи, я в любую минуту могу свистнуть в свисток). Нет, Питер не хочет, чтобы он умер (правда-правда, не хочет), он просто хочет опекать Миззи, быть его единственным… Единственным. Вот и все.