Майкл Каннингем - Начинается ночь

— Я ночью позвонил Би.

— Серьезно?

— Угу. Пообщавшись с нашим ненастоящим ребенком, я вдруг захотел поговорить с настоящим.

— Что она сказала?

— Она сердится на меня.

— Не дави на нее.

— Отчитала меня за то, что я разговаривал по сотовому на премьере "Нашего городка".

Пожалуйста, Ребекка, скажи, что этого не было.

— Я этого не помню.

Слава богу, благослови тебя, Господь.

Она подносит к губам чашку кофе, продолжая стоять на том самом месте, где стоял ее брат, как будто специально для того, чтобы продемонстрировать сходство и отличие. Отлитый из бронзы Миззи и Ребекка — его старшая сестра-близнец, покрывшаяся с возрастом патиной человечности, тенью смертельной усталости, особенно заметной при утреннем освещении; глубокой пронзительной человечностью, которая есть не что иное, как источник и прямая противоположность искусства.

— Она абсолютно уверена, что я разговаривал. Ее не разубедишь! Но ведь этого не было, правда?

— Не было.

Спасибо.

— Я понимаю, что сейчас немного рановато для такого разговора, — говорит он.

— Ничего.

— Просто… Я не знал, как доказать, что она это придумала, при том что она уверена, что это было на самом деле.

— Наверное, она думает, что ты мог говорить по телефону, когда она была на сцене.

— Ты тоже так думаешь?

Ребекка сосредоточенно потягивает кофе. Она не станет его успокаивать, верно? Он не может не замечать ее желтоватой бледности и торчащих во все стороны седых волос.

"Die young, stay pretty [18] Умри молодым, оставайся красивым (англ.). ". Блонди, верно? Нам кажется, что это современное явление — весь этот ажиотаж вокруг молодости, но вспомните великие полотна, в том числе написанные много веков назад: богини Боттичелли и Рубенса, Маха Гойи, Мадам Икс. Вспомните "Олимпию" Мане, ведь это был шок — вложить в портрет любовницы чувственное обожание, которое полагалось приберегать для изображения мифологических героинь, в качестве коих художнику обычно позировали добропорядочные девушки из аристократических семей. Едва ли кто-нибудь знает, и уж точно никого не волнует, что Олимпия была девкой Мане, хотя нетрудно предположить, что в жизни она была глупой, вульгарной и не особенно чистоплотной (Париж шестидесятых годов девятнадцатого века был тем, чем был). И вот теперь она обрела бессмертие, как бы очищенная вниманием великого художника. А еще мы понимаем, что Мане не стал бы писать ее двадцать лет спустя, когда время начало делать свое дело. Мир — будь он проклят — всегда поклонялся молодости.

— Трудно быть родителем, — говорит Ребекка.

— В смысле?

— Что ты скажешь о Миззи? Как он, по-твоему? — спрашивает она.

Миззи?

— По-моему, нормально. Мне казалось, мы говорили о Би.

— Да. Извини. Просто у меня такое чувство, что сейчас у него очень важный период, что-то вроде последнего шанса.

— Он не наша дочь.

— Би сильнее Миззи.

— Думаешь?

— Питер, прости, наверное, действительно сейчас неправильное время для этого разговора. Мне нужно собираться. У меня сегодня селекторное совещание.

"Блю лайт" разоряется. Какой-то конкистадор из Монтаны (вот так!) вроде бы хочет его выкупить.

— Угу.

— Прости. Я все понимаю.

Конечно, они это обсуждали. Это дилемма, верно? Что лучше: просто закрыться или довериться неведомому благодетелю, уверяющему, что он совершенно не хочет, чтобы журнал менялся. Конечно, есть исторический опыт. Бывало ли так, чтобы большие народы поглощали малые без ущерба для последних?

И, тем не менее, перспектива закрытия тоже не радует. Не хочется оказаться сорокалетним безработным редактором. Этот рынок такого не любит.

Кстати, от того, что тебе на ум приходит словосочетание "этот рынок", веселее не становится!

— И что ты собираешься делать? — спрашивает он Ребекку.

— Если он не шутит, мы, конечно, согласимся, — было бы слишком глупо просто дать журналу умереть.

— Угу.

Они пьют кофе. Питер и Ребекка, много работающие люди среднего возраста, вынужденные принимать решения.

Если рассказывать ей о Миззи, то сейчас самое время, не так ли?

— Сегодня я иду к Гроффу.

— Хорошо.

— Ну да. Хотя, честно говоря, мне это как-то странновато.

— Мм.

Она не самая большая поклонница его чрезмерной щепетильности в эстетических вопросах. Она — на его стороне, но фанатизм ей несвойственен. Она ценит искусство, понимает искусство (как правило), но не может (и не хочет) избавляться от известного прагматизма; ей, так же как и Юте, кажется, что Питер иногда бывает слишком разборчив себе во вред; в конце концов, это бизнес, и об этом нельзя забывать, нельзя быть таким привередливым. Он и так ни разу не выставлял ничьих работ исключительно по коммерческим соображениям. Понимаешь ли ты, безумный старик Питер Харрис, что гений — невероятная редкость по определению, и одно дело (хорошее), не жалея времени и сил, искать Настоящее Искусство, и совсем другое (не такое хорошее) — быть заложником собственной требовательности и, разменяв пятый десяток, подозревать всех и каждого в том, что они недостаточно гениальны. Иными словами: не желать мириться с тем, что в любом произведении искусства человеческий аспект всегда превалирует над чисто художественным. Вспомни, что великое искусство прошлого тоже совсем не всегда сразу казалось великим. Подумай, насколько сейчас — спустя десятилетия или даже столетия — легче им восхищаться, причем не только потому, что это искусство и в самом деле великое, но еще и потому, что оно дошло до наших дней. Ведь, как ни крути, а мы, чаще всего, гораздо снисходительнее к недостаткам в тех произведениях, которые, допустим, пережили войну 1812 года, извержение Кракатау, взлет и падение гитлеровского нацизма.