Майкл Каннингем - Начинается ночь

Оставшись дома один, Питер, естественно, сразу же забыл о своей клятве. Ему было просто необходимо создать что-нибудь прекрасное, причем собственными руками. Мать расплачется от радости, а отец одобрительно кивнет — наш младший смышлен не по годам.

Стенки скворечника оказались изготовлены из унылого тускло-коричневого фибрового картона. К ним прилагались серебристые шурупы (в требуемом количестве), бледно-салатовый листок с инструкцией по сборке и — почему-то это выглядело особенно удручающим — маленький целлофановый пакетик с птичьим кормом.

Сидя на корточках перед разложенными на каменном полу деталями, Питер стремился сохранить остатки оптимизма. Он выкрасит скворечник в какой-нибудь невероятно прекрасный цвет. Может быть, даже наклеит на него картинки с изображением птиц. Но в ту конкретную минуту все эти треугольники и прямоугольники, предназначенные стать, соответственно, крышей, полом и стенками, выглядели настолько безнадежно, что он едва поборол в себе желание все бросить, вернуться в дом и залезть с головой под одеяло. Этот грязно-песочный цвет фибрового картона был, казалось, цветом самой безысходности.

Но, хочешь не хочешь, а надо было приступать к сборке. Питер приладил треугольник крыши к прямоугольнику стены, вставил шуруп в готовую дырочку и начал закручивать.

— Что ты делаешь? — донеслось у него из-за спины. Знакомый голос с легким отзвуком оксфордского акцента.

Не может быть, ведь дома никого не было.

— А ты почему здесь? — спросил Питер, не поднимая глаз.

— Миссис Флетчер заболела. Что ты делаешь?

— Это сюрприз.

Он оглянулся на Мэтью. От холода лицо Мэтью раскраснелось и пылало, как у ангелов на картинах. Он был в ярко-зеленом шарфе, повязанном узлом вокруг шеи.

— Это подарок маме? — спросил он.

— Не знаю еще.

Питер отвернулся и снова уставился на разложенные перед ним детали. Мэтью подошел поближе и, наклонившись, заглянул ему через плечо.

— Это маленький домик, — сказал он.

Это маленький домик. Три невинных слова, но когда Мэтью их произнес, причем с замечательной ритмической выверенностью, что-то произошло. Как будто какой-то смерч налетел на Питера и утянул его на дно черной безвоздушной воронки. Он в ловушке, на этих холодных камнях, занятый жалким никчемным делом; и нет ни единого шанса, никакой надежды у того, кому нравилось играть роль слуги, кто был лишен яркости и блеска, кто покорно исполнял все самые скучные поручения. Мэтью застукал его за сборкой маленького домика, и теперь он опозорен на всю жизнь и навсегда останется бездарным глупеньким мальчиком.

Годы спустя он предпочитал смотреть на это происшествие как на чистую вспышку ярости, неконтролируемой, почти бессознательной, хотя на самом деле его буквально обожгло абсолютно ясное и невыносимое сознание того, что вот он сидит сейчас на этом каменном патио, а Мэтью на него смотрит, и он не может вынести ни этого взгляда, ни этих слов про "маленький домик", и не знает, как сделать так, чтобы всего этого не было. Единственное, что пришло ему в голову — это взять отвертку и проделать дырку в воздухе рядом с Мэтью, чтобы Мэтью затянуло туда, и он исчез. Питер развернулся и прыгнул вперед с отверткой в руке. Он попал Мэтью в лоб около виска, примерно на два сантиметра выше левого глаза. До конца жизни он будет благодарить Бога за то, что только сильно поцарапал брата (остался шрам), а не выколол ему глаз.

Хотя ничего даже отдаленно сравнимого по драматизму с этим вооруженным нападением никогда больше не повторялось, домашняя репутация Питера изменилась раз и навсегда. Выходило, что он неуравновешенный и потенциально опасный, что, с одной стороны, конечно, развенчивало его безусловно положительный образ, но с другой — было очевидным прогрессом. По крайней мере, ему удалось показать, что цирковая собачка из него неважная. Игра в Джайлза прекратилась без пояснений.

После этого они с Мэтью жили все в той же комнате еще несколько лет, как могли бы жить ручная (ну, или, по крайней мере, дрессированная) лиса с павлином. Мэтью по большей части был напряженно любезен с Питером. Что касается Питера, он пытался извлечь максимум из своего нового положения. До этой истории он даже не подозревал, что одно-единственное проявление насилия — выпад с отверткой (то есть то, что по силам любому) может внушить брату, да и вообще всем, непреходящее сдержанно-боязливое уважение. Мало-помалу Питер превратился в семилетнего генерала, в дружелюбии которого нет-нет, да и просквозит веселая, почти изысканная угроза. Словно в этом брутальном и двуличном мире миролюбие есть не что иное, как сугубо временная уступка.