Анни Эрно - Другая…

Те же самые слова, потом, они говорили и мне. Было мне тогда шесть, потом семь, десять лет; я тебя переросла, они уже больше не могли нас сравнивать.

Я смутно догадывалась о неприязни, что зрела в ней ко мне, превратившейся вдруг, в одночасье из ребёнка в «девицу», как она, сунув положенные по такому случаю принадлежности, обозвала меня в день первых в жизни месячных и беспредельного стеснения, сравнимого разве что с охватившим потрясением.

Тот рассказ, о тебе, заставший меня врасплох, стал первым и последним, никогда они со мной о тебе больше не обмолвились и словом, ни он, ни она.

Не знаю, когда твои фотографии были упрятаны в шкафу, а брачное их свидетельство с составом семьи в ржавую, железную коробку на чердаке; попалась та мне на глаза незапертой, когда было мне уже никак не меньше восемнадцати.

Каждую неделю, поочерёдно, ездили они на велосипеде на кладбище, отвозили на твою могилку садовые цветы, изредка можно было услышать, как один другого спрашивал, был ли там тот или нет. Не могли они, погребая тебя в Ивето, а не в Лильбонне, догадываться, что предстоит им вернуться туда спустя семь лет, в сорок пятом, из оккупации, просто там жили едва ли не все родственники, с обеих сторон, а значит, проще было собраться всем сразу у твоей могилы.

Мне не доводилось слышать твоего имени. Я его узнала от кузины С., показалось оно мне древним, девочке никак не подходящим, в школе имени такого никто не носил. Даже и теперь испытываю некоторую неловкость, едва ли не гадливость, когда слышу его.

Сама произношу его редко, как нечто для меня запретное: Жинетт…

Они никогда не говорили мне о вещах, которые когда-то были твоими, хотя и сохранили их.

Они укладывали меня едва не до семи лет в кроватку розового дерева, кроватка была твоей. Потом уже для меня купили угловой диван с этажеркой, и кроватка была разобрана, четыре её боковых панели и металлическая сетка отправились на чердак, доставали их оттуда лишь по случаю приезда к нам какого-нибудь ребёнка.

Когда моя мать перебралась к нам, в Анесси, она привезла с собой, среди прочей мебели, и эту кроватку. Я спустила её в полуподвал, откуда та случайно была выдворена в Шарант, к моим бабушке с дедушкой, и те в свою очередь, меня не предупредив, быстрёхонько и непринуждённо от неё и избавились, о чём, хихикая и поведали уже в семьдесят первом году.

Вплоть до шестого класса я ходила в школу с твоим сафьяновым, коричневого цвета министерским портфелем. Такого неудобного в использовании не было больше ни у кого; чтобы из него что-то достать, приходилось одним махом развернуть сложенную вдвое, служившую и крышкой и рабочим отделением секцию, а иначе всё её содержимое вываливалось и разлеталось по сторонам. Потому как видела я его в доме всегда, мне казалось, что и куплен он был для меня, но не в преддверии первого школьного звонка, а заблаговременно.

Мне потребовалось дожить до двадцати лет с хвостиком, прежде чем сообразить, что портфель тот, всё ещё используемый мною для каких-то бумаг, был на самом деле твоим .

Мне попадается на глаза запись, оставленная мною в дневнике в августе девяносто второго года: «Не является ли ребёнок лишь его описанием ? сама я всегда знала, что являюсь двойником кого-то, обитающего в иных краях, что «по-настоящему» я и не живу, что жизнь моя описание кого-то, некий домысел о ком-то, настоящем .

Свихнуться можно на этом бульоне из самости человека и его надуманности, фиктивности его».

Должно быть, это и есть суть того, что пытаюсь я теперь здесь не вполне внятно изложить для тебя, и что правильнее было бы адресовать живым.

Лишь нынче задаюсь этим, вроде бы и простым, однако не приходившим ранее мне вопросом: почему я не расспрашивала их о тебе сама, став уже взрослой и даже матерью. Почему мне, в свою очередь, не сказать бы им, что я всё знала.

Запоздавшее любопытство — единоличное, общее ли — оно лишь выявляет (как проявитель фотографию) невозможность вопроса в то, в самое нужное время.

В пятидесятые годы по некому неписаному правилу запрещалось лезть к родителям, да и вообще к взрослым, с расспросами о том, чего, по их мнению, нам было знать не положено, хотя всё мы про то уже и знали. В то летнее воскресенье, на десятом году своей жизни, я стала вдруг соучастницей и услышанного, и негласного уговора о неразглашении. Раз им хотелось, чтобы я не знала о твоём существовании, значит, я ни о чём и не должна интересоваться; меня принудили к соглашательству о моём неведении. Преступить тот уговор было для меня столь же неприемлемо, как и произносить при них сквернословия. За этим, как мне тогда казалось, неминуемым образом следует нечто вроде стихийного бедствия, какая-нибудь немыслимая кара, вроде той, что пряталась в словах, брошенных Кафкой отцом своему сыну, а им, в свою очередь, приведённых в Послании отцу , и начертанных мною тот час же, при первом прочтении, в возрасте двадцати двух лет, в изголовье кровати в университетском общежитии: я разорву тебя, как сявку.