Антон Уткин - Дорога в снегопад

Майские праздники 2007 года для Киры Чернецовой выдались непростыми. Эту первую декаду третьего месяца весны Кира любила больше всех прочих праздников — больше Нового года и даже больше собственного дня рождения, который выпадал на одно из последних чисел марта. По недавно заведенной традиции сразу после этого знаменательного для нее дня Кира перебиралась в загородный дом, расположенный в поселке по Новорижскому шоссе, и летом по большей части жила здесь, наведываясь в Москву только дважды в неделю для занятий в Marina Club или для встреч с подругами. Пока Гоша, ее сын, был еще мал, в загородный дом переезжали с наступлением летних каникул, но вот уже два года как Гоша был предоставлен самому себе, и это имело следствием совершенно неожиданные события.

Две первые недели мая Кира провела на Крите, где проходила курс талассотерапии. Комбинация хитроумных процедур, главная из которых заключалась в самом тесном контакте с морскими водорослями, имела целью снять неблагоприятные для организма последствия долгой и муторной московской зимы.

Четырнадцать дней Кира принимала морские ванны, окруженная заботой персонала, голова ее была пуста, и пустота эта не пугала, а тоже в своем роде была целебна. По мере того как омолаживалось тело, душа также приходила как бы в состояние spa, обретая способность осязать мир как воспоминание. Более того, в один из вечеров за ужином в ресторане она неожиданно испытала знакомое, однако же давно забытое состояние. То было безотчетное предчувствие непременной радости — одно из тех волшебных ощущений, на которые так щедра юность. Удивленная, Кира потеряла чувство времени: забыв о бокале, она наблюдала за тем, как над морем меркнет день, стекая в расплавленную воронку солнца, но и павшая темнота, забрав небо синим бархатом, принесла не меньше очарования, и Кира наслаждалась ею вместо вина, оказавшегося ненужным. Очнувшись, она обнаружила, что терраса ресторана пуста и что она — единственная оставшаяся здесь посетительница, а молодой брюнет за стойкой, который не ленился оделять ее приветливыми взглядами, в десятый раз принимается перетирать и без того сверкающие бокалы.

Пораженная этим внезапно налетевшим счастьем, Кира долго еще вглядывалась в темное море, сходившееся с небом в безбрежном поцелуе. Тем более было это странно, что она чувствовала, что между нею и Митей, с которым она прожила шестнадцать лет, что-то разладилось, и в этом разладе как будто уже проглядывала необратимость. «Если скрывает, значит, дорожит», — так рассуждала Кира еще совсем недавно и ради семьи не позволяла своим подозрениям никакого выхода в окружающий мир. Своим женским чутьем она не раз уже отмечала, что Митя был ей неверен. Что она ощутила тогда, когда случилось это в первый раз? Брезгливость, растерянность, гнев? Точно определить это чувство, или смешение их, не представлялось ей первостепенной задачей. Не важно, она не придавала этому значения по той причине, что считала себя выше предрассудков и так называемого бабства в какой бы то ни было форме. В такие минуты перед мысленным ее взором вставала мать в твидовом костюме с указкой в твердой, умелой руке, и она чувствовала себя наследницей этой указки, этих грозных, но неизъяснимо притягательных очков, этого костюма, столь элегантно подчеркивающего формы, и понимала, что по-настоящему изменить ей невозможно. Что значило «по-настоящему», она тоже не смогла бы пояснить себе внятно, но дело обстояло именно так. И лицо ее посредством приличествующих размышлений трогала чуть презрительная, снисходительная, царственно надменная ухмылка победительницы, — улыбка Геры, супруг которой хоть и любвеобилен, но ложе которой все равно пребывает на недосягаемой высоте.

Но той удивительной ночью такая усмешка не касалась ее лица. Оно имело выражение какой-то детской наивности, — Кира смотрела на мир беспомощно и доверчиво одновременно, — и даже с ним пробудилась. День был солнечным, но ветреным, Кира вспоминала свой романтический ужин, как чарующую тайну, и совсем уже не думала о Мите, и когда позвонила мама, Кире только что закончили наносить шеллак, и руки ее находились в ультрафиолетовой лампе, и телефон у ее уха держала девушка, делавшая маникюр. Огромное окно, у которого она сидела, наполовину было налито морской синевой, а другую половину столь же абсолютно занимала бирюза неба, и то, что сообщила мама, показалось сначала какой-то несусветицей, неуместной в этих обстоятельствах, в этом пейзаже.