Антон Уткин - Дорога в снегопад

Чтобы чем-нибудь себя занять до отъезда, ежедневно Алексей ездил в полупустом метро на студию к Антону и, выходя на улицу, видел в двух шагах от себя белый храм, который своими строгими формами напоминает средневековую новгородскую архитектуру. Не так давно, как он слышал, церковь эту вернули старообрядцам.

В католический сочельник муки его стали нестерпимы. Он твердо решил, что объявит священнику, что возжелал жену ближнего своего, что сознание этого тяготит его и пусть он избавит его от этого бремени; что упрямая сила влечет его к этой женщине и что он не находит в себе сил одолеть ее. Что хочет услышать ответ на вопрос: надо ли терять дважды обретенное и зачем, и почему это надо. Сказать, что родятся существа, именуемые люди, неисчислимо. Что поколения их исходят из мрака и туда возвращаются. Что ждут, когда рассвет приблизится. Ждут, что снег покроет землю, ибо негоже быть ей без покрова в стужу. Чают, что опять обретут способность смотреть вокруг глазами благостыни. Что силы их на исходе, а терпение их истощилось. Что взлетают над черной водой и видят свет, и летят к свету. Что падают в белых его лучах. Что недобрые посредники сгребают их в целлофановые мешки и кормят ими небесных птиц. Что изнемогают в пустых тратах и что ненасытны птицы эти.

Высокий худой служитель, черный и остроносый, как грач, сказал ему, что, как никонианец, причастия он здесь не получит и исповедоваться тоже не может. Несколько часов Алексей простоял в притворе, потому что под купол никонианцам заходить тоже не полагалось. Он помолился, как умел, и пошел восвояси. Искать «свой» никонианский храм после всего расхотелось.

После он зашел на студию за Антоном — Антон все никак не мог выпустить из руки компьютерную мышь, то и дело протирая пальцами покрасневшие глаза, но Алексею было над чем подумать, и он терпеливо ждал.

— Я тебе про русалок рассказывал? — нарушил молчание Антон. — Нет? Меня в детстве русалки развратили. Десять лет мне исполнилось, дело было в Белоруссии, шел я вечером с рыбалки в сумерках уже… Это неправильно, кстати, полагают, что русалки в воде живут. То есть есть и такие, которые и в воде тоже, но вообще-то они в жите живут. Во ржи там или в пшенице неубранной. И в убранной живут — в снопах. Ну, обольстительные такие девушки. Хвостов, кстати, рыбьих тоже у них нет, во всяком случае у тех, которые меня поймали, не было хвостов. В белых посконных рубахах они были, а волосы на голове уложены как у Юли.

— У какой Юли? — не понял Алексей.

— Тимошенко, — уточнил Антон. — И венки из васильков на косах лежат. А вот самого главного-то у них и нет. Ни у одной. Просто ровное место. Н-да… Ласкали они меня почти до рассвета, а на прощание сказали: «Не дал ты нам удовлетворения, и хотя и нет в этом твоей вины, но и сам ты никогда его не достигнешь, и через это много женщин сделаешь несчастными. Будешь всю жизнь бежать от одной к другой, и дальняя всегда будет тебе казаться милее ближней… А больше ничего тебе не скажем, а то совсем жить не сможешь». А что же мог я, десятилетний мальчик, сделать с ними, как и чем было ублажить мне их?

Резким движением тела он развернул крутящееся кресло и посмотрел на Алексея совершенно серьезным взглядом, в котором разум стоял, как перегар.

— За что мне это?

— Пойдем, завалимся куда-нибудь, — вместо ответа сказал Алексей, — пропустим по паре чего-нибудь.

— А голоса у них — как будто хрустальные, — вспомнил еще Антон и задумчиво поинтересовался: — Жжет?

— Угу, — ответил Алексей.

На метро они доехали до «Краснопресненской», перешли Садовое кольцо и пошли вниз по Большой Никитской. Когда свернули в Брюсов переулок, Алексей уже понял, что идут они к пресловутому «К наркому». Плакат, изображающий худощавого и лысого исполнителя-комиссара, висел на своем месте, только сам комиссар теперь был явлен во плоти, да и к тому же оказался хорошим знакомым Антона. До начала кабаре Безумного Пьеро оставалось ровно столько времени, чтобы не спеша выпить по бокалу пива.

Тем вечером Пьеро являл себя публике отнюдь не только в кожанке, но и в самом настоящем классическом пьеровском облачении: в белом с огромными пуговицами пеньюаре, в трико и в чешках, лицо его было загримировано тоже белым, ресницы подведены фиолетовой тушью. «Подследственных» «Наркома» он взял на третьей песне.

После короткого перерыва Пьеро вышел в костюме городской шпаны, в коротких брюках, кургузом пиджачишке и серой кепке, набекрень сидевшей на его лысой голове.