Евгений Шишкин - Правда и блаженство

По вечерам Павел не включал в квартире яркий свет люстр, горел ночник, торшер, настенная или настольная лампа. Сумрак в доме таил не только дом, его просторные комнаты, он таил и самого хозяина. Павел превращался в свою собственную тень, которая наблюдала за всем отрешенно… Павел ходил по кабинету, по гостиной, заходил в спальню, снова плутал по гостиной и чаще всего вглядывался в углы. Там будто бы что-то таилось, и он хотел это разглядеть. Но в углах ничего не таилось материального, кроме теней прошлого, в которые и вглядывался Павел.

Иногда он садился на огромный диван в гостиной и включал огромный телевизор и даже, кроме новостей, смотрел кусочек какого-нибудь фильма, который обескураживал его либо пошлостью, либо дуростью, либо чем-то еще таким неприятным и холодным, даже мерзким и стыдным, что он поскорее выключал телевизор. Ему становилось неловко за актеров. Однажды он стал смотреть разрекламированный фильм о войне в Афганистане и внутренне содрогнулся от чепухи, которую показывали.

Сейчас он наткнулся на передачу, в которой два публициста что-то доказывали с пеной у рта, кричали до хрипоты и красноты щек, рядили о смене власти. Чего кричат? Эти балабоны не допущены к принятию решений, не представляют механизмов… Павел знал, что важнейшие политические резолюции проходят особые процедуры принятия; порой даже глава государства не в силах повлиять на этот механизм, оказываясь всего лишь шестерней. По части долгосрочной военной стратегии было именно так. Нельзя иначе! — настаивал Павел. Генсекретари, президенты приходят и уходят. Дело военных выше и дольше жизни правителей. Государству и народу идиот политик, конечно, может нагадить, но перегнуть русло истории не перегнет. Даже гигант Ленин не смог. Он выключил телевизор.

В квартире становилось темнее, свет от ночников — ярче, тени в углах обретали особенный густеющий окрас. Павел опять бродил по гостиной и кабинету, задерживаясь ненацеленным взглядом на углах, затененных тайной прошлого. Он не формулировал свои мысли, вернее — он не хотел их формулировать; они не имели определенного азимута, не имели основного направления стрельбы, как в артиллерии, они, эти почти бессловесные мысли, текли тихо, как в лесной глуши течет тихий ручеек, они, эти мысли, бестелесно притрагивались к судьбам и биографиям разных людей, живущих и служивших рядом с Павлом.

Что ж теперь? Карьера офицера сложилась, семейная жизнь — горько-сладкая — прошла, дети выросли, он им теперь не нужен, да и прежде они росли почти без него. Неужели исчерпана жизнь? Павел шел на кухню, доставал из зеркального бара бутылку коньяку, наливал в широкий бокал. Садился к столу. Пил. Тени в углах слегка таяли, светлели, на душе делалось веселей.

В нынешней почте оказалось два письма. Одно — от сына. Сергей писал из Америки.

«…Русский ученый в США никогда не будет признан. Он может стать богатым, но не великим. Мы обслуга для местных научных светил. Но возвращаться в Россию не хочу. Здесь великолепные лаборатории. Даже не верится, что такое возможно…»

Другое письмо — из Вятска от Серафимы Ивановны Роговой. Нежданное.

«Пишу тебе, Павел Васильевич, по поручению Николая, твоего дяди, он сам пишет плохо да и матерится чище сапожника. Собираются сносить улицу Мопра. Уж все дома описали. Найди, Павел, Алексея и приезжайте вдвоем. Надо вещи разобрать. Адрес Алексея я не нашла. Вот буду писать и Константину в монастырь. Мопру нашу всю от бараков и домушек расчистят и построят тут дома, коттеджи теперь называют, для богачей. До конца лета чтоб обязательно приезжайте!»

На лице Павла блеснула улыбка, он вспомнил Таньку Вострикову. В Павле даже что-то тяжело и сладко шевельнулось, что-то этакое сильное, глыбистое, плотское, — словно бы он обнял женщину, жарко, властно, даже насильнически… Он положил руку на грудь, нащупал нательный оберег, дареный Константином, сжал его.

Павел лег спать. Ночью он скрежетал во сне зубами и смеялся. Тени в углах чутко слушали этот зубовный тяжкий скрежет и сонный смех. Дрожали.

Где-то в глубинах Вселенной гаснет звезда, а свет от нее еще долго, тысячелетия разливается по космосу. Как ни мала жизнь человеческая, свет от нее струится еще долгие годы по истории мира… Алексей Ворончихин философствовал. Он сидел на высоком плато острова Кунгу.

Полночь полонила южные широты земли. Звезды выпукло вызрели в черном куполе неба над штилевой поверхностью Индийского океана. Тонкий лунный свет стелился по безмятежной воде.