Норман Мейлер - Крутые парни не танцуют

– А с чего это начинается? – спросил Дуги.

– Трудно сказать, – ответил я. Потом вдохнул поглубже. В конце концов, отцовское презрение – еще не самое худшее из того, с чем, быть может, придется бороться. – Я думаю, когда вот-вот должно случиться что-то важное и неожиданное, люди оставляют свою обычную болтовню. Их мысли начинают притягиваться друг к другу. Надвигающееся событие как будто создает вакуум, и мы начинаем двигаться к нему. Самые дикие совпадения сыплются подряд, с сумасшедшей скоростью. Это вроде естественного явления.

Я почти ощущал, как он взвешивает свое прошлое. Переживал ли он нечто подобное тем утром, когда в него стреляли?

– Какие надвигающиеся события ты имеешь в виду? – спросил он.

– Плохие события.

Он сохранял осторожность.

– Например?

– Хотя бы убийство.

Он поразмыслил над моими словами. Затем качнул головой, будто говоря: «Не нравится мне такая подача». И взглянул на меня.

– Тим, – сказал он, – ты помнишь инструкцию для барменов?

Я кивнул. Когда я приступал к работе бармена, Дуги выдал мне следующее расписание. «Сын, – сказал он, – запомни вот что. На улицах Нью-Йорка время зевак – с двенадцати до часу ночи, пожары – с часу до двух, налеты – с двух до трех, драки в барах – с трех до четырех, самоубийства – с четырех до пяти и автомобильные аварии – с пяти до шести утра». Я никогда не забывал этого строгого графика. И он действительно оказался полезным.

– Насчет убийств правила нету, – заметил он теперь.

– Я говорю не о Нью-Йорке, – сказал я, – а об этом городе.

– Хочешь сказать, что у вас здесь убийство – что-то из ряда вон выходящее? – Я буквально видел, как он примеряет холодную сырость Кейп-Кода к пылу и крови этого деяния. – Да, – сказал он, – пожалуй. Согласен с тобой. – Он выглядел не очень-то счастливым. – И в чем суть нашего разговора?

– Я запутался в совпадениях, – сказал я.

– Стало быть, по твоей логике, ты близок к чему-то плохому, – откликнулся он.

– Не просто близок.

Он выдержал паузу.

– На прошлой неделе здесь было самоубийство, – сказал я, – хотя этого человека, возможно, и убили. В ночь, когда это случилось, я, похоже, увел у него женщину. – Тут мне на ум пришла очень странная мысль: поскольку у моего отца рак, все, что я скажу ему, никогда не станет известно прочим. Пожалуй, в этом заключалось одно из преимуществ рака. Он мог принимать в себя факты, как могила, не выпуская их обратно. Значило ли это, что мой отец уже стоит одной ногой в мире духов?

– Есть и еще кое-что, – сказал я. – Пока местные об этом не знают, но за последнюю неделю в нашем городе были убиты две женщины.

– Ох, – сказал он. Это были серьезные новости, даже для него. – Кто их убил?

– Не знаю. Только догадываюсь, но не уверен.

– Ты видел трупы? У тебя нет никаких сомнений?

Я очень не хотел отвечать. Покуда я больше ничего не сказал, мы могли бы и дальше прикидываться, что просто выпиваем на кухне; мы могли окутать его визит убаюкивающими воспоминаниями о прежних хмельных блужданиях по белым пятнам философии. Но уже моя следующая фраза вытащит нас, трезвых, промокших, на другой берег.

Наверное, я слишком долго медлил с ответом – отец даже повторил вопрос.

– Ты видел трупы?

– Да, – сказал я. – Они у меня в подвале.

– Господи Исусе! – Его стакан был пуст. Я заметил, как его рука потянулась к бутылке с бурбоном, но тут же отпрянула. Вместо того чтобы налить себе, он перевернул стакан вверх дном.

– Тим, это твоих рук дело? – спросил он.

– Нет. – Я не смог последовать его примеру и проглотил то, что осталось в стакане. – То есть не думаю, – добавил я, – хотя точно сказать нельзя.

И тогда начался подробный разговор. Факт за фактом, деталь за деталью я рассказывал ему все больше и больше о том, что мог вспомнить про каждый из дней после той встречи во «Вдовьей дорожке», а когда я признался (ибо это действительно прозвучало как признание), что одна из убитых женщин – Пэтти Ларейн, отец издал такой стон, какой мог бы издать человек, выпавший из окна, чтобы сразу же напороться на кол.

Однако я не назвал бы его вид ужасным. Ярко-розовый румянец, который еще недавно горел только на скулах Дуги и контрастировал с общей бледностью его когда-то кирпично-красного лица, теперь распространился на его лоб и подбородок. Это создало иллюзию того, что он чувствует себя лучше. Да так оно, наверное, и было. Несмотря на свою неприязнь к копам, он сам был настолько похож на одного из них – любой режиссер, подбирающий актерский состав, мигом признал бы в нем начальника полицейского участка или главу сыскного отделения, – что волей-неволей частенько обнаруживал себя в этой роли. И я должен сказать, что он умел задавать вопросы не хуже профессионального следователя.