Норман Мейлер - Крутые парни не танцуют

Так что взгляд его завораживал. У него была манера упорно смотреть вам в лицо, словно он впервые нашел на белом свете хотя бы отдаленно родственную себе душу.

И потом, голос. Мой отец возненавидел бы его сразу. Голос Уодли был эталоном божественной благопристойности. Все, что Бог недодал ему в других отношениях, восполнялось его дифтонгами. Эти дифтонги вогнали бы в краску любого сноба.

Если я так долго описываю своего старого школьного приятеля, то в этом виноват испытанный мной шок. Всю жизнь я верил в необъяснимые совпадения и даже впадал в крайность, считая, что их всегда следует ожидать в необычных или тяжелых обстоятельствах, – это странное, но глубокое убеждение я прокомментирую после. Однако то, что Уодли вздумал появиться на этом пляже… нет, для начала я поискал бы какую-нибудь рациональную причину.

– Просто чудо, что ты здесь, – помимо воли вырвалось у меня.

Он кивнул:

– Я верю в случайные встречи. Будь у меня свое божество, его звали бы Интуитивным Прозрением.

– Ты вроде как рад видеть меня.

Он поразмыслил над этим, глядя мне прямо в глаза.

– Знаешь, – сказал он, – в общем и целом, пожалуй что да.

– Хороший у тебя характер, Уодли. Садись.

Он послушался, что принесло мне облегчение. Не мог же я смотреть на него в упор до бесконечности. Однако его ляжка, раздувшаяся, как и все остальное, приткнулась к моей – большой, мягкий, приятный на ощупь физический объект. По правде говоря, если бы на моем месте оказался человек с соответствующей склонностью, он схватил бы его за эту ляжку и т. д. В его плоти ощущалась особого рода зрелая пассивность, которая прямо-таки провоцировала на насилие. В тюрьме, вспомнил я, его прозвали «герцогом Виндзорским». Я слышал, как заключенные говаривали об Уодли: «А, герцог Виндзорский. У него очко с помойное ведро».

– Ты какой-то замотанный, – пробормотал Уодли.

Я пропустил это мимо ушей и в свою очередь спросил:

– И давно ты в этих краях? – Под «этими краями» могли подразумеваться пляж Маркони, Истем, Кейп-Код, Новая Англия и, коли на то пошло, даже весь Нью-Йорк и Филадельфия, но он только отмахнулся.

– Давай потолкуем о вещах поважнее, – сказал он.

– Это проще.

– Проще, Мак, тут ты прав. Я сколько раз говорил… то есть повторял Пэтти Ларейн: «У Тима в крови тяга к хорошим манерам. Как и ты, он рубит правду-матку. Но всегда придает ей самое благопристойное обличье». Пытался, понимаешь, исподволь воспитывать эту упрямицу. Намекал ей, как надо себя вести. – Он рассмеялся с наслаждением, свойственным богачам, которые всю жизнь смеются вслух наедине с собой; смех этих людей выдает не только их одиночество, но и их глубокий индивидуализм, точно им наплевать, сколько ужасающих каверн и пробок в их душевной системе может открыться постороннему взору. Свобода быть самими собой для них дороже всего остального.

Когда он кончил смеяться, а я начал думать, что могло его так развеселить, он сказал:

– Поскольку для тебя, меня и Пэтти такие вопросы уже не внове, позволь мне быть кратким. Как ты смотришь на то, чтобы ее пришить? – Он произнес это с восторгом, словно предлагал мне украсть бриллиант «Кохинор».

– Совсем?

– А как же.

– Да уж, на обиняки ты времени не тратишь.

– Это мне тоже советовал отец. Говорил: «Чем важнее дело, тем скорее надо выносить его на обсуждение. Иначе на тебя начнет давить сама его важность. Тогда и до сути не доберешься».

– Наверное, твой отец был прав.

– Разумеется.

Он явно полагал, что реализацию его идеи я должен взять целиком на себя.

– Интересно, – сказал я, – какова же цена?

– Сколько ты хочешь?

– Пэтти Ларейн обещала мне золотые горы, – сказал я. – «Только избавься от этого чертова гомика, – говорила она, – и получишь половину всего, что мне достанется». – Своей грубостью я хотел задеть его за живое. Меня разозлил его комплимент насчет моих хороших манер. Слишком откровенная лесть. Поэтому я решил проверить, затянулись ли его старые раны. Мне думалось, что нет. Он быстро сморгнул, точно удерживая короткую эмоциональную дистанцию перед возможными непрошеными слезами, и сказал:

– Любопытно, не говорит ли она сейчас чего-нибудь столь же приятного и в твой адрес.

Я засмеялся. Не совладал с собой. Я всегда считал, что после того, как мы расстанемся, Пэтти будет относиться ко мне лучше, чем прежде, но это и впрямь могло быть чересчур вольным допущением.

– Она тебе что-нибудь завещала? – спросил он.