Джек Керуак - Бродяги Дхармы

Единственное, чем мне приходилось заниматься, — это поглядывать по всем сторонам света в поисках дыма, включать свою рацию да подметать полы. Рация меня сильно не доставала: поблизости не начиналось ни одного пожара, о котором следовало срочно сообщать, а в болтовне других наблюдателей я не участвовал. На парашюте мне скинули парочку батарей для радио, но и мои еще были в хорошем состоянии.

Как-то ночью в видении во время медитации Авалокитешвара Слышащий и Отвечающий на Молитву сказал мне: «Ты облечен силой напоминать людям, что они совершенно свободны,» — поэтому я возложил на себя руку, чтобы первым делом напомнить об этом самому себе, а затем ощутил веселье, вскричал: «Та!» — открыл глаза, и тут упала звезда. Бессчетные миры Млечного Пути, слова. Я ел суп маленькими меланхолическими мисочками, и так было гораздо вкуснее, чем из какой-нибудь обширной супницы… мой суп с горохом и беконом, суп Джафи. Каждый день я ложился часика два подремать, просыпался и оглядывал свою вершину, понимая, что «ничего этого никогда не случилось». Мир вверх тормашками висел в океане бесконечного пространства, а все эти люди сидели там в разных кинотеатрах, смотрели кино — внизу, в мире, к которому я вернусь… Расхаживал в сумерках по двору, распевая «Поздние часы», а когда дошел до строчки: «когда целый белый свет крепко спит,» — глаза мой наполнились слезами.

— Ладно, мир, — сказал я, — я буду тебя любить. — Ночью в постели, согретый и счастливый в спальнике на своей хорошенькой пеньковой койке, я в лунном свете видел свой стол и одежду и чувствовал: бедный малыш Рэймонд, его день так горестен и хлопотен, его соображения так эфемерны, когда приходится жить — это так неотступно и убого… И на этой мысли я засыпал, как ягненок. Падшие ли мы ангелы, не желавшие поверить в то, что ничто — и есть ничто, поэтому мы и были рождены, чтобы терять возлюбленных наших и дорогих друзей, одного за другим, а в конце концов — и нашу собственную жизнь, чтобы только увидеть этому доказательство?.. Но возвращалось холодное утро, облака вздымались из Горловины Молнии, словно гигантские дымы, озеро внизу оставалось лазурно нейтральным, а пустое пространство — таким же, как и всегда. О, скрежещущие зубы земли, куда это все приведет, если не к какой-нибудь милой золотой вечности, чтобы доказать, что все мы были неправы, чтобы доказать, что и само доказательство — пшик…

Наконец, настал август — таким порывом, который потряс весь мой домишко до основания и предвестил крайне немного августейшести. Я приготовил малиновое желе цвета рубинов в заходящем солнце. Безумные неистовствовавшие закаты изливались морской пеной облаков сквозь невообразимые утесы, и с каждым розоватым оттенком надежды за ними я как раз чувствовал себя именно так — блестяще и бесцветно превыше всяких слов. Везде ужасные ледяные поля и солома под снегом; одинокая травинка треплется на ветрах бесконечности, прицепившись к камню. К востоку все было серо; к северу — ужасно; к западу — неистово безумно: твердые железные дурни боролись в выпестованном мраке; к югу — туман моего отца. Гора Джека — его тысячефутовая скальная шляпа надзирала за сотней футбольных полей снега. Коричный ручей выглядел орлиным гнездом шотландского тумана. Шалл полностью затерялся в Золотом Роге Блеклости. Моя масляная лампа горела в бесконечности. Бедная нежная плоть, — понял я, — ответа нет. Я больше ничего уже не знал, наплевать, не имеет значения — и вдруг почувствовал себя действительно свободными За этим наступили по-настоящему морозные утренники, огонь потрескивает, я колю дрова, натянув шапку (ту, что с наушниками), а в домике мне будет лениво и чудно, меня всего обложат туманом ледяные облака. Ливень, гром в горах, а я у печки почитываю свои журнальчики с вестернами. Везде заснеженный воздух и древесный дым. Наконец, выпал снег — его покров вихрем принесся с Хозомина в Канаде, ворча, примчался ко мне, засылая блистательных белых вестников, сквозь которые проглядывал ангел света, а ветер подымался, низкие темные тучи рвались вверх как из горнила, Канада была сплошным морем бессмысленного тумана; снег пошел в наступление веером по всему фронту, заранее объявленный пением в моей печной трубе; он пошел на таран, впитав все мое старое синее небо, ставшее глубокомысленными облаками золота; вдали — перекаты канадского грома; а к югу еще более обширный и темный ураган смыкается с первым, как клещи, однако, гора Хозомин стояла и отражала атаку хмурым молчанием. И ничто не могло побудить веселые золотые горизонты далеко к северо-востоку, где бури и в помине не было, поменяться местами с Опустошением. Вдруг колонна зеленой и розовой радуги опустилась прямо на хребет Голода в каких-то трехстах ярдах от моей двери — как удар молнии, как столп: она пришла вся в кипящих облаках и круговерти оранжевого солнца.