Жан Руо: Поля чести

Когда накрапывает с приливом — это, собственно говоря, и не дождь. Просто пудра водяная, тихая задумчивая музыка, дань тоске. Капает по-доброму, ласково, почти не касаясь лица, разглаживает морщины на лбу, рассеивает тревожные мысли. Сеется ненавязчиво, неслышно, незримо, не оставляя отпечатков на стеклах и без остатка поглощаясь землей.

Тоска же и отрава души — это нескончаемая морось под нависшим низко небом, так низко, что давно уже на «ты» с колокольнями, водонапорными башнями, телеграфными столбами и, того гляди, зацепится за ветки. Не стоит смеяться над древними кельтами, опасавшимися, что небо обрушится на них: метафизические небеса рождаются под высокими лазурными небосклонами, а не тогда, когда на вас опускается гнетущий шиферный пласт, оставляющий лишь узкую щель между облаками и землей, сумрачную и сырую. И дождь тут не дождь, а влага, методично и неукоснительно завоевывающая пространство, плотная завеса, при малейшем дуновении проникающая под любые укрытия, где пыль на земле еще сохранила светлую окраску, густая изморось темных месяцев, ноября и декабря, насквозь пропитывающая пейзаж и стирающая последний квадратик надежды в душе, создающая ощущение конца света, его медленного поглощения водой: религии пустынь предвещали, что мир погибнет в огне, здесь же он растворяется у вас на глазах. Тут не увидишь ни обширных луж, каковые образуются от грозовых ливней и осушаются первым же солнцем, ни мощных половодий, когда приходится срочно эвакуировать людей, снимать потерпевших в лодки со вторых этажей домов (Луара частенько выходит из берегов, но за рекой признается право изменять параметры по своему усмотрению). Пейзаж будто бы все тот же, только зелень на полях приобретает оттенок солдатского ранца, а серые города свинцовеют. Повсюду воцаряется дух болот. Луга и поляны превращаются в замаскированные травянистым покровом губки. Ботинок, отваживающийся на них ступить, прирастает платформой из грязи. Не рекомендуется бродить вблизи рвов и прудов — не ровен час, соскользнешь, задевать кусты — попадешь под душ, прислоняться к стволам — обязательно прилипнешь. Каждый мнит себя Гераклом, с легкостью ломая толстые поваленные прогнившие сучья. Тяжелые плащи из плотной ткани не просыхают за ночь. Хлеб делается мокрым, стены отсыревают, на обоях образуются набухания, по очертаниям напоминающие континенты, и люди ломают себе голову: откуда же могла просочиться вода. Радиаторы тужатся понапрасну: для этой микроскопической влаги игольное ушко — что триумфальная арка. Тело хрустит всеми суставами, оживают застарелые болячки, и ломит кости. Тянутся долгие хмурые беспросветные дни. Лампочки горят с утра до ночи. Люди то и дело приоткрывают занавески, но всякий раз убеждаются, что дождь все идет и идет, исправно, неустанно, неослабно. И малодушные не выдерживают: говорят, даже в колодец бросаются аккурат на излете угрюмой зимы.

Изморось лишена ритмического богатства ливня, звонко отскакивающего от оцинкованного подоконника, журчащего в водосточных трубах, то тут, то там отрывисто постукивающего по крышам, будто настройщик, чутким ухом пытающийся распознать материал: шифер ли, так распространенный к северу от Луары, черепица гаража или дерево и толь сарая, а может быть, стекло чердачного окна. Когда отбарабанят последние капли грозового шлейфа, над городом повисает дрожащий ртутный свод. В ярко-серебристом свете контуры выделяются четко, как на гравюре, — каменные завитки на стрелке собора святого Николая, абрис листьев, маховые перья парящих птиц, ломаная линия крыш, антенны-насесты. Взгляд обретает остроту, позволяющую на расстоянии ста метров разглядеть вывеску, а заодно и избежать нежелательной встречи. Тротуар отливает синевой, как летом брюхо сардин на лотках. Автобусы проезжают мимо с приглушенным свистом, гоня шинами нежные белые разлапистые веера. Сверкают свежевымытые витрины, кроны осеняются ореолом из бесчисленных серебряных гвоздиков, воздух свеж, как ментоловый леденец. Город источает мягкое сияние, точно сувенир под хрустальным колпаком.

Грозовые ливни порываются навести порядок по-своему. Если вдруг заморозки, они выжидают месяцок, а после шквалами выметают зимнюю грязь. Да с таким усердием, что иное дерево оказывается не на месте, а другое обезглавлено, автомобиль перевернут, печные трубы парят в воздухе, а флюгер проявляет чудеса ветрености — понятное дело, нелегко рассчитать столь могучие силы — издержки неизбежны, хотя циклоном это не назовешь, даже если под напором ветра зашкалит анемометр или яростной волной пробьет дамбу.