Леонид Зорин - Обида

— Да, это было бы обаятельно. Но боязно.

Она усмехнулась:

— Боязливым ничего не обламывается.

— Не за себя я боюсь, а за вас.

— И за меня бояться не надо. Женщины — они хитрожопые. Нужно уйти — отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы — меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить. Вот оно как, боязливый Жека.

Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька. Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь. Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.

Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?

В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.

Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет — с течением времени — точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.

Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.

А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето — за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.

В строгих пластмассовых стаканчиках вытянулись, меня поджидая, схожие с копьями карандаши, заточенные со вчерашнего вечера. Простые — стройные, неразличимые, как близнецы, и рядом: цветные — дородные, важные, при этом знающие себе цену. Яростный красный, задумчивый синий, решительный черный, любимый зеленый с весточкой об апреле и мае, о поле, о саде, о стадионе. Я озираю своих солдат и только шепчу: дай, господи, силы — однажды я напишу свою книгу.

По ветхой, видавшей виды лестнице поднялись на второй этаж. Ксана два раза стукнула в дверь, потом приоткрыла ее, просунула в открывшийся зазор свою голову. Прядки, не собранные в пучок, скользнули в трогательную ложбинку. Женечка не успел умилиться — девушка повернулась к нему и ободряюще кивнула.

Они вошли в небольшую комнату, едва ли не половина ее была занята массивным столом. На нем громоздились кучами книги и разбросанные повсюду листы. На крохотном пятачке столешницы, свободном от книг и от бумаг, стояла исполинская кружка.

Близ стола сидел молодой человек лет тридцати или близко к тому, с зачесанными назад волосами, с несколько удлиненным лицом, в коричневом свитере под пиджаком. Грекову бросились в глаза нервные узловатые пальцы — он то сжимал их, то разжимал.

За столом же на старомодном стуле с высокой пирамидальной спинкой, плотно приникшем к беленой стене, сидел коротенький человек, почти невидимый за бумагами. Миниатюрные ручонки были скрещены на груди. Лет ему было чуть больше шестидесяти.

Женечка Греков не сразу понял то, что хозяин стола — альбинос. Его вызывающе белые волосы были смягчены сединой, должно быть, недавней, и поэтому еще нерешительной, не прижившейся. Пугающе светлые зрачки целились в мир, точно две пули.

Его молодой собеседник встал. Хрустнув узловатыми пальцами, он стиснул Женечкину ладонь.

— Арефий, — назвал он себя. — Присаживайтесь.

— Рад встрече, — сказал коротыш за столом. — Благодарствую. Не поленились приехать.

— Ездить — это моя профессия, — учтиво ответил Женечка Греков.

Но альбинос не согласился.

— Для москвича это близко к подвигу. Я сам москвич. Хорошо это знаю. Все мы прикованы к колеснице. Ксаночка справилась с поручением?