Леонид Зорин - Юдифь

Что мог я ответить? Недавно начальство мне посоветовало, как говорится, денно и нощно учить многотрудный китайский язык. Мне надо было серьезно готовиться к рассчитанной на долгие годы командировке в страну работы. Оттуда можно и не вернуться. Могу я обречь домашнюю барышню на тяжкую участь жены нелегала? К тому же я был совсем не уверен, что выбор мой будет одобрен и понят.

Но этого сказать я не мог. Я попросил ее мыслить трезво: будущее мое неясно. Всего вероятней, что я уеду. Когда я вернусь, никто не знает, даже высокое начальство. Шарлотта подобное расставание перенесет без особых тягот, она и сама не сидит на месте, что же касается Юдифи, то это не та семейная жизнь, которая может дать ей радость.

Она меня выслушала спокойно и холодно сказала:

— Слова. Я знала, что вы — большой альтруист. Все это очень самоотверженно. Кажется, и Шарлотта Павловна значит для вас гораздо больше, чем это можно было подумать.

Я был обижен и ее тоном и тем, что она с такою легкостью меня обвинила в лицемерии. И сухо ответил ей:

— Ошибаетесь. Я в самом деле хочу вам счастья. Жаль, что вы этого не цените.

Она изобразила улыбку:

— Нет, почему же? Ценю — и очень. Хочу известить вас, мой повелитель, что я намерена выйти замуж. Мне предложили руку и сердце.

— И кто он?

Юдифь назвала имя очень известного поэта.

Бесспорно, это был лучший выход из нашего общего тупика, но мне не стало от этого легче — почувствовал и тоску, и ревность, самую неподдельную боль. И снова подумал, как шутит жизнь. Соединила двух разных людей с разными непохожими судьбами. И вот — с опозданием — спохватилась и обрубает эту ненужную, противоестественную связь. Все верно и в сущности справедливо — Юдифи достанется человек, который славен и популярен, а лучшее, что могу я сделать, — остаться никому не известным.

Я так и не смог совладать с обидой и глупо, по-мальчишески, буркнул:

— Любят не славу, а человека.

Она вздохнула, потом сказала:

— Я буду любить талант человека.

Вот так мы простились. Она осталась вместе с поэтом в московской жизни, меня же вскорости ждал Китай.

…Когда он заговорил о Китае, я сразу же понял, что эта страна — заветная часть его души. Может быть, даже он сам с годами стал частью этого материка. Он врос в ее медленное вращение, в ее человеческий муравейник, который неслышно перемещается в пространстве и времени нашей Галактики — строит дома, ворочает камни, а если уж звезды сошлись, то воюет. Если приходится — десятилетиями. Шажок за шажком и век за веком охватывает обручем глобус. Выработал, выносил, выстрадал свой свод законов и представлений, свое ощущение мира и космоса. Все взвешено, сочтено, измерено и все оценено по достоинству. От собственной, выпавшей тебе участи до преходящей судьбы поколений. Жизнь мгновенна, мгновение длительно. Однако и тысяча лет — мгновение. Нельзя посягать на течение вод. "Хома угей" — пусть идет, как идет. В этой по виду фаталистической и приспосабливающейся мудрости таится невидимая энергия.

Он скупо и сдержанно говорил о том, как провел все эти годы. Но когда речь зашла про Харбин, стал доверительней и щедрее. Я понял, что в его одиссее Харбин занимает особое место. И он сумел оживить этот город, раскрыть его опасную двойственность. И обиход китайской провинции, и темный быт эмигрантской диаспоры. Устойчивую дневную жизнь и зыбкую призрачность вечеров. Казалось, что город прячет свой облик под этакой дымчатой чешуей, сто раз на дню меняющей цвет. Он и поеживается от близости непредсказуемого соседа и вместе с тем готов огрызнуться — охотно дает приют беглецам, плетет незримую паутинку.

— Я снова оказался в Москве в тридцать девятом, в горячем августе. Москва смотрелась веселой, праздничной, недавно с немалым шумом открылась Сельскохозяйственная выставка, и москвичи устремились толпами увидеть новый парад достижений — слепило глаза от белых сорочек, от длинных, пестрых, цветастых платьев. Женщины все же ухитрялись вносить какое-то разнообразие — были и красивые блузки и всякие шейные платочки, были беретки на головках.

Страна за время моей отлучки хлебнула порядком: сначала внутри — повоевала с родными гражданами, потом — на границе, на Дальнем Востоке. Там произошла проба сил. Первая — позапрошлым летом на озере Хасан, а вторая — еще через год, на Халхин-голе. Косвенно я принял участие в этой совсем нешуточной драке — но это отдельная история.

С Шарлоттой мы встретились дружелюбно и буднично — словно я был в санатории. Что она делала в эти годы, насколько образцово оправдывала возложенные на нее надежды, я не допытывался — зачем? Две наши жизни не пересекались.