Леонид Зорин - Глас народа

В конце концов, они приспособились и зашагали по льдистой аллейке, присыпанной еле приметным песком. Встречные люди на них поглядывали, особенно женщины — Вера Сергеевна успела со многими перезнакомиться. Она отвечала на приветствия с достоинством, с чуть смущенной улыбкой. Было и приятно и лестно, что к ней приехали сразу два гостя. Она представила, как перед сном женщины станут ее расспрашивать, и ощутила, что густо краснеет.

— Как чувствуете себя, Вера Сергеевна? — заботливо спросил ее Жолудев. — Толковый ли доктор? Что говорит вам?

Она улыбнулась.

— Доктор хороший. Да что говорит? Все больше пошучивает. Есть в моей палате больная, женщина славная, но беспокойная. Она все допытывается: вы мне скажите, долго еще я буду маяться? Он отвечает ей: если долго, это большая ваша удача.

— Шутейник хренов. Тебе что сказал-то? — ворчал Геннадий.

— Да ничего. Ну что он мне скажет, сам подумай. Десяток лет по этому делу, все уже знаю не хуже его. «Возьмитесь за ум, займитесь собою».

«Господи, — молча дивился Жолудев, — ну что же мне так дорога эта женщина?»

— Много работы у вас, Ванюша? — мягко спросила Вера Сергеевна.

Ответил со вздохом:

— Работы хватает. Будет и больше. К весне поближе.

Геннадий неожиданно бросил:

— Он трудится по полной программе.

«Злится на что-то», — подумал Жолудев.

Заговорились и не заметили, что могут опоздать на автобус. Стали торопливо прощаться.

Вера Сергеевна сказала:

— Спасибо, мальчики, что навестили. Живите дружно. Скоро приеду.

— Не торопитесь, — промолвил Жолудев. — Самое важное: результат.

Она сказала:

— Буду стараться. Ну, новые легкие не поставишь. Спасибо вам. Запахнитесь получше.

Но на автобус они опоздали.

— Так я и знал, — сказал Геннадий. — Когда начинаются церемонии, всегда получается всякая хрень.

Узнали, что следующий автобус придет через полтора часа, а может — и позже, ходит не точно. Решили пешком добраться до станции.

— Шагай без спеха, — сказал Геннадий. — Иначе дыхалка подведет.

— Я знаю.

— Еще бы. Ты все у нас знаешь. Но только не балабонь на ходу. Идти надо молча. Это — закон.

Спустя полчаса миновали кладбище. Иван Эдуардович горько смотрел на покосившиеся кресты, на запорошенные надгробья, на многих уже не прочтешь ни буковки — в душе его поднималась тоска. «Нелепая мне выпала жизнь, — подумал он, — какая-то выморочная, нескладная, с глупыми перепадами».

Он стал уставать. Дышать было трудно. И все же упрямо брел за Геннадием, смотрел в напружинившийся затылок.

Студеный воздух большими хлопьями все гуще и злей набивался в грудь. Геннадий спросил:

— Подмерз?

— Пожалуй. Еще далеко нам?

— Ближе, чем было. Беседку видишь? Передохнем. А там еще один марш-бросок. Туман догоняет, будь он неладен.

В беседке Геннадий достал бутылку и весело подмигнул:

— Припас. Как будто бы знал, без нее не вырулишь.

Он сделал три обильных глотка и передал бутылку Жолудеву.

— Согрейся. Тебе не помешает. Пей из горла€, стакано€в тут нет.

Жолудев мысленно содрогнулся, но превозмог себя — отхлебнул.

Геннадий сказал:

— Этот туман много съест снега. Но будет теплее. Заморозки — при ясной погоде. А коли облачно — их не будет.

Потом он медленно произнес:

— Есть у меня к тебе разговор. Ты мне признайся: ты — глас народа? Только не ври. Я твой голос знаю.

Иван Эдуардович помолчал, негромко сказал:

— Да, это я.

— То-то, — Геннадий потер ладони и рассмеялся удовлетворенно. — Меня не обманешь. Я сразу признал. И говоришь ты, ровно поешь, и голос у тебя, как у кенара, а никогда я тебе не верил. Чувствовал, что кривой человек.

— Не знаю, что тебя так расстроило, — нервно сказал Иван Эдуардович. — Я просто делаю свое дело.

— Важно понять, какое дело. Твое дело — болеть за Россию?

— А что тут дурного? — откликнулся Жолудев. — Чем это тебя задевает?

— А тем, что не вешай лапшу мне на уши, — резко прервал его Геннадий. — По-твоему, я народ или нет?

— Все мы — народ.

— Все, да не все. Думаешь, Иваном назвали, ты уже свой? Мало ли что… Щенка по-всякому можно назвать, но если ты — пащенок, значит — пащенок. Дал я тебе такое право, чтоб ты заявил, что ты — мой глас?

Жолудев побелел от обиды.

— Ты сам мне скажи, кто дал тебе право давать мне право?

— А ты подумай. Кто в зоне трубил? Ты или я?

— Однако любопытно ты мыслишь, — запальчиво возразил ему Жолудев. — По-твоему, зона — наш высший суд? А те, кто на воле, — они не в счет?