Леонид Зорин: Завещание Гранда

— В самом деле, — сказала Гуревич, — что-то созвучное.

— Именно так. Фонетическое родство бесспорно. Но главное — наша духовная связь. Мессер был достойный человек безукоризненных нравственных правил.

— Очень похоже, что ты тут прав.

Выяснив происхождение гостя, хозяйка придвинулась к нему ближе. Беседа сама собой иссякла. Изредка тишину тревожили томные печальные звуки, напоминавшие стоны горлицы.

— Удивительно, — сказала Гуревич.

Гвидон сказал:

— Груня бы лопнула.

— И поделом ей, — сказала сестра. — Не пялься на чужое добро. Слушай, ты уже собираешься?

— Есть обязанности, — сказал Гвидон.

— Между прочим, я тебя не спросила, чем ты занят, когда не исследуешь генеалогическое древо.

— Я — филолог, у меня есть диплом.

— Гуманитарий. Оно и видно, — кивнула Гуревич.

— Но если сознаться, об этом я не люблю вспоминать. Занятие — не слишком мужское. На факультете царили девицы. Юноши только жались друг к другу — бедная беззащитная кучка.

— Страшно подумать, как тебя портили.

— Я сопротивлялся как мог.

— И что же ты делаешь?

— Что придется. Я до конца не определился. Филологи никому не сдались. Точно так же, как их наука. Ищут себе местечка на ярмарке. Как правило, его не находят. В сущности, жизнь не удалась.

— Но есть же у тебя увлечения!

— Пожалуй что есть. Не бог весть что.

— А все-таки, что это?

— Конъектура.

— Конъюнктура?

— Да нет! Ничего общего. Дарья Ефимовна, острословие, исходящее из звукового сходства, стоит недорого. Очень недорого.

— Не сердись. Ты разбиваешь мне сердце.

— Это занятие — бескорыстное, — назидательно произнес Гвидон. — Не конъюнктура, конъ-ек-тура. От латинского слова «догадка». Восстановление той части текста, которая не поддается прочтению.

— И тебе это удается? — Гуревич была заинтригована. — Тогда ты — опасный человек.

— А на рассвете румяной младости вообще был увлечен криптографией. Если сказать понятнее — тайнописью.

Гуревич вздохнула:

— При этаких склонностях место твое, мой друг, на Лубянке.

— Ты полагаешь? В каком же качестве?

— В любом, какое тебе по вкусу. Можно — следователем, можно — подследственным.

Гвидон покрутил головой и поморщился.

— Нет. Не подходит ни то, ни другое. С одной стороны, я — не подпольщик, с другой — не могу ходить на службу и вступать в производственные отношения.

— Свободный художник?

— Вроде того.

— И что же, за это платят деньги?

— В мужья твоей сестре не гожусь. Но как-то барахтаюсь на поверхности.

— Сестре от тебя ничего не отломится, — безжалостно сказала Гуревич. — Хватит с нее монополиста. Ну, до свидания, Кавальканти. Ради Христа, улыбнись напоследок. Мы с тобой уже не на кладбище. Когда глядишь на твое лицо, чувствуешь себя виноватой.

— Имеешь для этого все основания.

Она засмеялась.

— Дорогу найдешь? Самостоятельно?

— Не сомневайся.

Он бросил прощальный рассеянный взгляд на пышное постельное тело и медленно направился к выходу. Жирный обнаженный божок, хозяйски сидевший на круглом столике, нахально подмигнул ему вслед.

На улице молодой человек выразил недовольство собою.

— Все то же, — бурчал он себе под нос. — И не заметишь, как совратят. Добрая женщина, а негодяйка. Ты только палец ей протяни. Я, разумеется, тоже хорош. Характер — картофельное пюре.

Царила вешняя благодать. В последние минуты заката московские улицы были окрашены в густой темно-лиловый цвет. Вечер нашептывал Гвидону разнообразные предложения, одно прельстительнее другого. Однако Гвидон лишь ворчал и хмурился. И выражение обиды все не сходило с его лица.

Вечером следующего дня он должен был нанести визит вдове профессора Грандиевского, которого в научной среде устойчиво называли Грандом. Это прозвище не только напрашивалось ввиду эффектного первого слога, оно еще вмещало в себя различные смыслы и оттенки. С одной стороны, оно подчеркивало уважительное признанье заслуг, с другой — в нем была грубоватая лесть, с третьей — ирония и раздражение, легко объяснимые неприятным и авторитарным характером. Все знали, что он был дурно воспитан, малоконтактен, жил без союзников и в этом находил удовольствие.

С ним предпочитали не ссориться, но теплых чувств к нему не питали. Не замечать его было трудно, но ценность его работ оспаривалась. Чем более спорной и менее точной считалась его молодая наука, тем чаще она становилась мишенью.