Эндрю Грир: Исповедь Макса Тиволи

Мэри улыбнулась какой-то новой улыбкой.

— Мне открыл Джон. — Она говорила о Джоне-китайце, так мы называли повара. — Это пустяк, просто…

— Мне жаль, Мэри, — гневно воскликнула бабушка, — но ты сама отрезала себе путь к возвращению… — Она уже было разразилась привычной тирадой о чистоплотности и божьей каре, но тут няня вынесла меня из маминой комнаты, чтобы я поздоровался с бабушкой. Мне было уже почти три года, однако няня все еще носила меня на руках. Судя по нескольким фотографиям того периода, я был укутан в кружева и выглядел более чем омерзительно, когда заметил Мэри. В ту пору я постоянно находился в заточении и редко встречал кого-нибудь, кроме бабушки, мамы и няни. Должно быть, я завизжал от восторга.

— Вы только взгляните! — к ужасу бабушки, вскрикнула Мэри. Бабушка попыталась преградить ей дорогу, но Мэри подошла ко мне и коснулась моего сморщенного лица. — Почему… — пробормотала она изумленно, глядя в лицо бабушке. — Белые волосы исчезли!

Бабушка рассвирепела.

— Мэри, пожалуйста, выверни карманы.

— Мэм, он молодеет.

Няня с бабушкой переглянулись. Только глазам, которые давно меня не видели, удалось сравнить мой ужасный младенческий вид и эту новую, чуть более мягкую внешность. Запутавшаяся ирландская девушка воспользовалась моментом и выскочила на улицу (интересно, зачем она приходила: украсть, умолять, отомстить?). Так или иначе, Мэри произвела в доме настоящий переполох. Падшей женщине хватило минуты, чтобы заметить то, чего не разглядели целые полчища докторов.

— Боюсь, — сказал врач, приняв от бабушки стаканчик старого бренди, — что она права. — Он потягивал бренди в верхней гостиной, осматривая комнату так, словно собирался ее унаследовать. — Только кем бы он ни был, ребенок здоров как бык.

Меня воспитала бабушка. Она возложила на свои плечи заботу о моем питании, открывала окна, чтобы впустить в дом прохладный городской туман, который считала целебным для меня. Позже мама сказала, что бабушка запретила ей приходить в детскую. Бабка думала, что ее дочь станет переживать, когда через месяц-другой я умру, как и всякий больной ребенок. Впрочем, мне приятнее считать, что бабушка держала меня рядом с собой, в той отдаленной пустой комнате, поскольку сама была очень одинока и надеялась дать мне немного любви, — мне, последнему старику в ее жизни.

Бабушка была странной женщиной, моя память сохранила лишь смутный облик, но я любил ее. Любил разглядывать ее мясистый нос и просвечивавшие сквозь щеки сосуды; любил ее причудливый кружевной чепец и то, как его туго затянутые ленты врезались в дряблые, обвислые щеки, оставляя длинные розовые следы, когда бабушка снимала капор. Я любил ее, потому что она была моим единственным собеседником и потому что нас учат любить ближнего своего.

Держу пари, вы уже все подсчитали. Сколько проживет мальчик, который родился в 1871 году с внешностью семидесятилетнего? Правильно, семьдесят лет. И если бы вы, как и моя бабушка, присели бы у моей колыбельки и использовали бы свое жемчужное ожерелье в качестве счетов, вы получили бы этот возраст и пришли бы к очевидному выводу: вот год моей смерти. Так поступила моя бабушка, она стояла у открытого окна в своих мехах и рассматривала лепечущее дитя, высунувшее из колыбельки круглое морщинистое личико.

Вычислив дату, бабушка привела маму и дала ей столь безумное поручение, что та чуть не задохнулась в своем корсете. Вы, наверное, решили, будто бабушка попросила найти принца из сказки, вы, наверное, решили, что она очень любила меня и хотела увериться, что моя хрупкая юность пройдет в покое. Нет. Бабушка любила Бога. Подобно сестрам Фокс в их продуваемом сквозняками особняке, она прислушивалась к скрипам старого деревянного дома. Так что золотой медальон, который она распорядилась выковать за безумные деньги, предназначался не мне, а Богу. Обвитая вокруг моей отвратительной шеи цепочка должна была доказать Господу, что бабушка не слепая, что она наконец узрела Его.

Когда бабушку хоронили, я плакал весь день напролет. Мне запретили участвовать в похоронной процессии, но я четко помню катафалк, медленно ползущий мимо нашего дома, и мою семью, собравшуюся перед парадным входом — все в черных одеждах и под плотными вуалями. Мама наклонилась ко мне и сказала, что мне придется остаться дома, и, чтобы утешить меня, дала свой носовой платок, окаймленный черной полосой и влажный от слез. Отец помахал мне рукой и приобнял маму за плечо. Они ушли, а я вывернулся из объятий няни, вскарабкался на турецкий сундук и прижался носом к оконному стеклу. Стерев маминым платком копоть от камина, я рыдал, глядя вслед удаляющейся процессии. На лошадях развевались плюмажи, а катафалк был покрыт лаком и украшен зеркальными стеклами. Процессия медленно скрылась в вязах Саут-Парка, за тонким оконным стеклом пропал ее образ, в то время как само похоронное шествие продолжало свой путь, как и все в этом мире, без меня.