Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Вдруг обнаружившаяся чувствительность Сверкера поражала меня. Слезы появлялись у него на глазах от некролога в газете и текли в три ручья от сентиментальных фильмов. А в следующую минуту он уже хохотал над шуткой, способной рассмешить разве что генератор смеха в телестудии. В четверг он приносил домой розы, всю пятницу хандрил, в субботу желал заниматься любовью на кухонном столе.

В воскресенье приходил в ярость оттого, что холодильник не закрывается, а потом запирался у себя в кабинете и шептал в телефонную трубку. Утром в понедельник сухо сообщал, что вернется поздно. Очень поздно. Чтобы я не сидела и не ждала.

Поначалу я старалась подыгрывать. Утирала ему слезы, когда он плакал, и улыбалась, когда он смеялся, даже покраснела от благодарности, когда он под Новый год произнес речь о своей любви ко мне перед полным составом Бильярдного клуба «Будущее». Я сказочная женщина, пусть все теперь знают. Удивительная. Потрясающая. Его друзья знают, конечно, как ему повезло, но даже они не представляют себе глубину любви, что нас связала. Той весной я часто вспоминала об этой речи, утешалась и грелась ею, принимая препараты железа и пытаясь превозмочь усталость — следствие вечного малокровия, но, когда Сверкер поднялся и произнес ту же самую речь на следующий Мидсоммар, я заерзала. Издевается, что ли? Еще через два месяца, на Празднике раков, я едва совладала с собственным лицом, когда он постучал ножиком по стакану и начал теми же словами те же фразы. Сказочная. Удивительная. Потрясающая. Он что, с ума сошел? А вечером того же дня я услышала, как он шепчет другой женщине — услышала совершенно случайно, сняв трубку на кухне и не зная, что он уже поднял ее в кабинете.

— Я люблю тебя, — шептал он. — Люблю, люблю, люблю.

Женский голос отвечал, всхлипывая:

— О Сверкер! Я не дождусь понедельника!

Тогда я могла его бросить. Теоретически. Но не бросила. А вместо этого превратила свое лицо в маску, остановила кровь в жилах, так что холод разлился по телу. В утешение я создала себе собственный мир и переселилась туда. Всякий раз, когда звонил телефон, я надеялась, что это Торстен. Каждый день, выходя из дому на работу, я надеялась, что Торстен ждет меня там, снаружи. Каждую ночь, ложась спать одна, я протягивала руку в темноту, ища его руку. И порой казалось, что я нахожу ее.

Тогда же я начала презирать Сверкера, его сентиментальность, его слезы, его банальные разглагольствования о любви. Это не подлинные чувства, а цветистые подделки. Если бы он правда любил меня, то не обрывал бы, едва я открою рот, не отпихивал бы к кухонной раковине, когда бывал не в духе, не бросал бы одну в пустом доме — вечер за вечером, ночь за ночью.

Но я ничего не сказала и ничего не сделала. И не ушла.

Почему?

Потому что человек, лишенный себя самого, нуждается в другом человеке. Каком-никаком.

Торстен делает короткую паузу перед последней фразой и произносит, понизив голос: «Теперь мы знали, что никогда не будем свободны. Мы стали узниками друг друга».

Я вцепляюсь в руль. Ага. Он помнит свадьбу и ту прогулку к озеру.

— Предатель, — говорю я вслух. — И ворюга!

Дамочка в джемпере и с жемчужной ниткой тут как тут.

«Это была последняя часть…»

Я выключаю радио и вцепляюсь в руль еще крепче. Пора искать мотель.

Я отвечу только на условиях анонимности. Но в таком случае…

Да, все произошло в тот Мидсоммар, а именно — когда Сверкер вошел в кухню. Все остальные танцевали, а я зашла в дом — поставить еще кофе. И прилегла на диван — пока он варился. И вдруг Сверкер встал надо мной, наклонился и стал целовать. Долго. Крепко. Я никогда не испытывала ничего подобного, это было как соло на флейте у меня между ног. Звучит смешно, конечно, но ощущение именно такое.

Анна Гренберг

Наверное, все произошло, когда я впервые пришел в Музей современного искусства и увидел козла Раушенберга. [50] Имеется в виду знаменитая инсталляция американского дизайнера Роберта Раушенберга «Монограмма» — чучело козла с надетой на него автомобильной покрышкой. Было мне лет четырнадцать.

Маман решила, что имеется в виду автомобильная авария, а папка прямо взбеленился, потому что дома у нас на стенках висели одни лоси контражур и всякое такое. Но все понял правильно и с того дня уже знал, чем стану заниматься.

Магнус Халлин, художник

Я оперирую не словами — пишу ли я, говорю или думаю. А чем, я и сам не понимаю. Что это?