Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Подойдя к окну, чтобы посмотреть на улицу, я неожиданно вижу лицо в черном квадрате стекла. Сперва кажется, будто это Ренате, я узнаю острый подбородок и плотно сжатые губы, но тут же понимаю, что глаза и нос принадлежат Херберту. Так оно, собственно, и есть. Два чужака живут во мне, два человека, никогда не понимавших один другого и которых я сама даже не попыталась понять. И все же я им улыбаюсь. Много лет я никак не могла вспомнить их лиц, а раз я вижу их теперь, значит, память моя ожила. Может, я и говорить смогу. Прижимаюсь лбом к стеклу и упираюсь языком в передние зубы, чтобы начальный звук маминого имени мог выкатиться изо рта. Но усилия напрасны, язык соскальзывает, изо рта вылетает единственный слог. Аль…

Вдруг нападает дикая жажда, страшно хочется пить. Открываю дверь и ступаю в полуосвещенный коридор. Лишь сделав несколько шагов, я понимаю, что иду раскинув руки, будто собираясь взлететь. Пальцы босых ног тонут в красном ворсе ковра. Кто-то снял с меня колготки и туфли, пока я спала, но остальная одежда на мне — та же, что была на конференции. Почти та же. Пиджака нет, блузка мятая и наполовину выбилась из юбки. И ладно. Сойдет. В доме тихо, ничто не указывает на коктейль-парти в желтой гостиной или парадный ужин в большой столовой. Имею право спуститься в кухню попить примерно в том, в чем захочу.

В нижнем холле темно, только из-за полуоткрытой двери пробивается бледная полоска света. Бреду туда, не замечая, что руки у меня по-прежнему растопырены в стороны, пока не дохожу до двери, тут я, спохватившись, опускаю их и осторожно заглядываю в комнату. Анна сидит в зеленом кресле спиной ко мне, на столе перед ней бокал вина. Она не видит, что я открыла дверь и вхожу в комнату, приходится кашлянуть, чтобы она повернула голову.

— МэриМари, — говорит она. — Ты встала? Может, лучше еще полежать?

Я качаю головой и, схватив несуществующий стакан, изображаю, что пью. Анна несколько раз хлопнула глазами, пока не поняла.

— Ты хочешь пить? Дать тебе?

Я киваю. Она улыбается с облегчением.

— Сядь посиди, я сейчас все сделаю. Может, поешь? Бутербродик?

Я мотаю головой.

— О'кей. Я сейчас.

Сажусь на диван, осматриваюсь. Комната маленькая, но я не сразу замечаю, что в ней нет окон — она находится в центре дома. Зато одна из стен — кирпичная с оставленными на ней островками старой побелки. Архитектор позволил себе сохранить кусочек прошлого в доме, во всех прочих отношениях отрицающем время.

— Как тебе наша библиотека? — спрашивает Анна, и только теперь я вижу на других стенах книжные полки. Ее не было всего минуту, однако у нее на подносе и минералка, и апельсиновый сок, и даже блюдце с крохотными тарталетками.

— От обеда остались. — Она кивает на блюдце, ставя поднос на стол. — Съешь кусочек, может, аппетит вернется.

Чуть улыбаясь, тяну руку за минералкой. Анна поднимает с зеленого кресла что-то вроде папки и кладет себе на колени. Перехватив мой взгляд, проводит рукой по коричневой обложке. И тут я вижу — это альбом. Старомодный фотоальбом в кожаном переплете.

— Бильярдный клуб «Будущее», — говорит она.

Юный Пер серьезно смотрит в объектив, за его спиной рядком остальные. Риксдаг, места для посетителей. Сверкер демонстрирует свой массивный профиль. Магнус положил локти на спинку переднего кресла и подпирает голову руками. Мое лицо виднеется где-то в глубине. За прошедшие годы цвета сильно поблекли.

— Мне было так одиноко, — говорит Анна.

На мгновение становится тихо. Она убирает темную прядь со лба.

— Никогда не понимала, в чем я провинилась. За что меня звали воображалой.

Я смотрю на нее, склонив голову набок. Мы знакомы больше тридцати лет, но я впервые слышу, что в ее жизни не все идеально. Она пристально глядит мне в глаза.

— Я все пыталась понять, что это значит, — продолжает она. — В переводе на язык взрослых. Пожалуй, высокомерная. Или заносчивая. А разве я такая? Как, по-твоему, — я заносчивая?

Я как раз подняла стакан с апельсиновым соком, так что имею несколько секунд на раздумье. Заносчивая ли Анна? Пожалуй. Частенько держится снисходительно. Иной раз — с нескрываемым пренебрежением. К тому же она какая-то толстокожая — душевно толстокожая, и сама этого не сознает. Она не понимает других людей, особенно тех бедных и униженных, чьи интересы якобы неизменно защищает. Почитает их святыми и не в состоянии увидеть и признать, что самым жалким порой не чужд деспотизм, а наиболее привилегированные иной раз заслуживают сострадания. Но разве можно ее в этом винить? Нет. Это все равно что ставить в вину человеку, что у него одна нога короче другой. Просто он такой, и все тут. Поэтому я только качаю головой, пока ставлю стакан на место, — отпускаю ей грех, раз она так просит. Ты не заносчивая. Анна внимательно смотрит на меня и наконец понимает.