Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Доски Хинсебергского моста дрожат у меня под ногами, но я знаю: это уже не те доски, что гнулись и стонали под колесами автозака, который вез меня сюда. Несколько лет назад старый деревянный мост разрушили и построили новый. Вот и хорошо. Мост — другой. И я другая. У меня нет ничего общего с тем существом, которое утром шесть лет тому назад доставили сюда из Крунубергского следственного изолятора, с той, что всю дорогу сидела не шевелясь и уговаривала себя, что на самом деле она до сих пор находится в палате Каролинского госпиталя. Прошлого нет. Существует только эта я. Та, что есть теперь. Плюс содержимое банковской ячейки и мебельного склада в Стокгольме. Мои деньги. Мои вещи. Я по ним соскучилась.

Ремень сумки все сильнее врезается в плечо, надо остановиться и снять ее. Снова подняв глаза, я замечаю, что мир вокруг меня совершенно затих. Ни ветерка. Ни птиц. Ни даже далекого рокота мотора. Передо мной — Фрёви. Это значит — жертвенник Фрейи. [20] Фрейя — богиня любви в древнескандинавской мифологии. Название, веселившее меня в первые годы, сейчас кажется вовсе не таким забавным. Анастасия никогда не пройдет по этому мосту к кудрявым деревьям на том берегу, даже никогда не сядет в полицейскую машину с постановлением о высылке из страны в руке. День получил свою жертву.

Вдруг мне становится страшно. Слишком тут тихо. Неестественно тихо. За желтеющей зеленью сквозят белые домики. Что, если они пустые и брошенные, что, если все живое покинуло Фрёви перед моим освобождением, что, если во всей округе осталось единственное человеческое существо, маленький сухонький кассир, он сидит за стеклянной перегородкой на станции, ожидая меня, чтобы продать один-единственный билет до Стокгольма.

Но нет, жизнь не вовсе оставила Фрёви, теперь я вижу. Я нагнулась за сумкой, да так и застыла. У опоры моста стоит мужчина — белое лицо, темный костюм. Перед глазами мгновенно возникает лицо Сверкера, но я, моргнув, прогоняю наваждение. Это не Сверкер. Я не могу разглядеть лица, но вижу — не Сверкер, этот пониже ростом и худее, и плечи у него чересчур покатые. Если он кого и напоминает, так скорее Херберта Андерссона из Несшё. Некогда водителя автобуса. Затем владельца химчистки. Умершего более двадцати лет тому назад. И, однако, достаточно живого, чтобы прийти встречать дочку, освободившуюся из тюрьмы.

Я делаю шаг в его сторону — не исчезнет ли, но он продолжает стоять и ждать. Снова останавливаюсь, пытаюсь взять себя в руки. Не валяй дурака, говорю я себе. Это не он, это не может быть он. Он умер. А если бы не умер, то все равно никак не мог бы прийти сюда. Встречать дочь, освободившуюся из Хинсеберга, было бы совершенно не в его духе. Херберт Андерссон не признал бы дочерью заключенную Хинсеберга, он бы вычеркнул ее из сознания, истребил бы из памяти. Он был обычный человек, а у обычных людей дочери не попадают в тюрьму. И в министры тоже.

До сих пор не могу понять, как получилось, что такой человек женился на узнице концлагеря. И как не развелся с ней, когда она начала воровать консервы в супермаркете и устроила в нашем подвале склад? Или когда она неделями неподвижно лежала в постели, чтобы затем вдруг с криком вскочить и начать бегать по комнатам? Может, потому, что ей все же хватало благоразумия не выпускать свои кошмары за пределы дома. Выскочи она эдак на улицу, он бы ее бросил. Я так думаю. Предполагаю. Но не знаю. Никто из них никогда не говорил при мне про Освенцим, я только в четырнадцать лет узнала, почему у мамы все платья и блузки с длинным рукавом. Лишь когда обоих родителей не стало, я выяснила, что папа тоже был в Освенциме, что он водил один из тех белых автобусов по военной Польше. Несколько дней он виделся мне героем, а потом я долго не могла отделаться от воспоминания о том, кем он был на самом деле.

Мужчина у опоры моста делает шаг навстречу. Я вновь берусь за сумку, вскидываю ее на плечо и начинаю идти. Шаг за шагом мы приближаемся друг к другу. Он быстрее. Я медленнее. Лицо, только что казавшееся белым пятном, обретает очертания, потом пару темных глаз, тонкий нос, улыбающиеся губы. Это не Херберт Андерссон. Нет, конечно.

— Ну что, отчаливаем? — произносит мужчина, подойдя поближе.

Я не узнаю его, но, должно быть, он имеет какое-то отношение к Хинсебергу, это чувствуется по тону. Одновременно снисходительному и ободряющему.

— Ага, — выдыхаю я, вновь перекидывая сумку с одного плеча на другое.

— Ну, счастливо, — говорит незнакомец и быстрым шагом проходит мимо.