Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Мари смаргивает. Горе поднимается из земли, словно столп, подминая все, мысли и чувства, кровь и потроха. Она не может дышать, ей нет больше места в собственном теле. Святоша, отпив вина, смотрит на нее. Его тощее лицо вдруг делается беззащитным.

— Господи, — произносит он. — Ты что, плачешь?

Ночь. В доме на том берегу спит Мод, и снится ей вечер, давний вечер, и как ласточки расселись на телефонных проводах, словно ноты. Рядом с ней лежит Магнус и смотрит во мрак. Тревога не дает ему уснуть, заползает под кожу, от нее чешутся ладони и язык прилипает к небу. У тревоги есть имя и лицо.

Анастасия.

Прошло три дня, но до сих пор ни одно культурное обозрение не написало о ее самоубийстве. Он мог проследить, как тема ее смерти постепенно переползала из новостных разворотов утренних газет и с первых полос вечерних в нижние колонки и на последние полосы. Но на страницах культурных обозрений все тихо. Это точно, он читал их очень внимательно. Статью за статьей. Столбец за столбцом. Несколько раз ему мерещились скрытые намеки и инсинуации, но, перечитав заголовок и всю статью, он вынужден был признать, что ошибся. О нем там даже речи не было.

Это невыносимо. Как хочется открытого нападения, выпада, на который он ответил бы встречным выпадом, боя и драки, чтобы наконец отстоять свою точку зрения и правомочность своего замысла. Но как защищаться от молчания, он не знает. Тишина его уничтожит.

Внезапно он вскакивает. Ведь МэриМари тоже сидела в Хинсеберге. А теперь она на том берегу озера. Она выступит с разоблачением.

Есть тут теплый свитер?

Спустя несколько минут он уже стоит в своем ялике и распутывает причальный фал. Глаза успели привыкнуть к темноте, он все видит, но не настолько, чтобы развязать тщательно вывязанный морской узел. Нужен нож, надо перерезать веревку.

Он выскакивает на мостки и, сунув руки в карманы, рысцой несется в студию. Холодно, надо было перчатки надеть, но в дом возвращаться не хочется. Плевать, холод можно потерпеть, если бы только удалось отчалить.

Дверь разбухла, приходится толкать ее боком, чтобы войти в бывший сарай, а ныне мастерскую. Неоновая трубка, несколько раз мигнув, наконец загорается, и Магнус поспешно зажмуривается, чтобы не ослепнуть. Когда он вновь открывает глаза, то кажется, видит всю свою жизнь. Кучу хлама в углу, множество незавершенных экспериментов. Старый ангеломобиль на потолке, сделанный еще лет тридцать назад. И самое последнее, наполовину законченное полотно гигантского размера, прислоненное к стенке. Рабочее название: «Смерть сучки». Написано проникновенно и сострадательно. Несмотря на название. Это хотелось бы отметить, по крайней мере, для самого себя.

Но нож? Где же нож?

Вон. На большом столе.

Магнус режет фал, суетится, дергает, пытается пилить, но ничего не получается. Нож слишком тупой. Шелестит ветер, совсем слабый ветерок, едва заметное движение в кронах деревьев у воды, но он ухитряется пробраться между петлями свитера и коснуться спины. Вздрогнув, Магнус замирает.

Что он делает? Сходит с ума?

Он выпускает нож из рук и тут же слышит тихий плеск воды, несколько секунд стоит неподвижно, а потом опускается на банку. Вот как. Значит, таков приговор. Без ножа он не сможет отвязать ялик. Без ялика ему не переплыть озера. Не переплыв озера, он не сможет выкрикнуть МэриМари доводов в свою защиту. И это, наверное, правильно. Вся затея бессмысленна. От МэриМари он не получит отпущения. И ни от кого не получит.

Серая туча наползает на небо, звезды гаснут одна за другой. Магнус сидит неподвижно, съежившийся и измученный, разглядывает собственные сапоги и не слышит, как открывается дверь, как кто-то идет по тропинке, он не поднимает глаз, пока Мод не ступает на мостки. Куртка накинута поверх ночной рубашки, шлепанцы на босу ногу — она стоит, обхватив себя руками, и смотрит на него. Магнус сидит молча и вдруг выпрямляется и лупит что есть силы кулаком по мосткам, так что гнилые доски трясутся.

— Да говори что хочешь, мне насрать! — орет он. — Я не виноват!

Но Мод ничего не говорит.

Плачу и не могу остановиться. Я всегда знала, что так и случится: если однажды начну, то остановиться уже не смогу. Думаю, Святоша сидел какое-то время, бормоча извинения и пытаясь утешать, но я его не слышала. Я плакала. А потом он исчез. Мне было не до этого. Я продолжала плакать, но встала и пошла плача по дому, ударяя кулаком по стенам и дверям, пиная столы и стулья, прижимая к глазам вышитые Ренатины подушечки и всхлипывая в них, пока плач вдруг не прошел сам собой и я не обнаружила, что стою в оголившейся гостиной. Горло саднило. Глаза щипало. Я, обняв, прижимала к груди подушку, — вышитую гладью подушечку, серую с красным. Руки опустились, и подушка упала на пол.