Мария Метлицкая - Всем сестрам... (сборник)

Лялечка пришла домой в семь пятнадцать. Выпила чаю и ушла к себе читать новый детектив.

Галечка проспала до позднего вечера и проснулась очень голодная. Алла Ивановна спекла ей оладьи.

Никодимов посмотрел по телевизору новости и улегся спать.

Алла Ивановна перемыла посуду и с тяжелым сердцем пошла к себе.

«Ничего, – успокаивала она себя, оправдывая всех и Лялечку. – Ну что поделаешь, сватать надо было бы Галечку. Лялечка оказалась типичная старая дева, синий чулок. Разве в том ее вина? И Галечке тоже обидно, хочется женского счастья. И Никодимов – здоровый же мужик, молодой».

И себя она тоже оправдывала. Ну, ошиблась она, ошиблась. А ведь хотела как лучше. Разве мать желает своим детям чего-нибудь, кроме добра?

В общем, через девять месяцев Галечка родила младенца – крупного, с красным личиком и белесыми бровями. Алла Ивановна была счастлива. Лялечка кривила ротик и зажимала нос и уши, когда младенец кричал и пачкал пеленки. Никодимов подходил к младенцу, молча и внимательно смотрел на него и делал «козу». Галечка смеялась и целовала сына в крепкую розовую попку. Алла Ивановна кипятила соски и варила манную кашу.

На улицу выходили такой компанией: Лялечка со скорбным и немного брезгливым выражением лица, Галечка, еще больше раздобревшая после родов, в с трудом застегивающемся плаще, со счастливой улыбкой, невозмутимый, важный Никодимов и счастливая Алла Ивановна, гордо катившая колясочку с новорожденным внуком.

Все было очень даже миленько, как любила говорить благоразумная Алла Ивановна.

Сейчас она ненавидела это так же яростно, как когда-то любила. И все равно тянуло. Мазохистка. Дура. Всегда была дурой – жизнь показала. Пустая жизнь.

Где они, где эти бархатные брови, золотые волосы? Где эти сливовые глаза, тонкая шея? Сейчас, когда она присаживалась перед зеркалом, возникало два чувства – ненависть и стеснение.

Это раньше было – улыбка и кокетство с неодушевленным предметом:

– Свет мой, зеркальце, скажи!

Оно и говорило – всю правду. Как, впрочем, и сейчас, только сейчас беспощадно. С телом было еще хуже, еще печальней, совсем плохи дела. А этот дурак все любуется. Идиот. Всегда был идиотом.

– Ты – моя маленькая девочка.

Ни хрена себе девочка! Старуха. А он был слеп. Ничего не видел. И даже счастлив.

Потому что теперь – полная спокуха. Теперь она никому не нужна. Дождался своего часа. Высидел, как курица яйцо.

Всю жизнь – ни одного попрека. Словно не замечал ни ее пустых походов налево, ни судьбоносных романов. Лишь бы не ушла, лишь бы была рядом. Убожество. А может, просто умный? Делал вид. Ну уж нет! Тогда слишком умный – а этого не может быть.

Всю жизнь все ловились, как на крючок, на ее красоту. Глупые тупые рыбы с пустыми и обреченными глазами! Хотя им всем и всегда было нужно одно. Никому не была нужна она сама, ее душа. Впрочем, и ей до чужих душ… Пошли все к черту.

А тогда казалось, что жизнь – как песня. Детей не хотела. На черта? Видела у знакомых, подруг не было: сопли, свинки, ветрянки, сады и школы, внуки и невестки. Уже к тридцати – изношенные тела и лица. Она хоть продержалась.

Вспомнить, конечно, есть что. Что говорить? Один моряк чего стоил! Прилетал к ней на два часа, просто чтобы увидеть. Красивый мальчик. Наивный. Она тогда здорово увлеклась. А полковник? Сильный мужик, как сейчас сказали бы, брутальный. Хотел бросить семью, детей, на все был готов. А она как представила, что по гарнизонам… Увольте. Он тогда в Афган поехал. Поспешил к себе на похороны.

А хирург? Вскрывал ей гнойник на пальце – так, ерунда, мелочь. И глаза, полные слез. У него! А она смеялась.

– У тебя болевой порог низкий! – сказал он тогда. – Ты не чувствуешь боли!

Что есть, то есть. Хирург этот предлагал все бросить и свалить в Штаты.

– А муж? – она делала удивленные глаза.

– Не смеши, – отвечал он.

Она сделала вид, что обиделась. В общем, потом этот хирург в Штаты таки свалил. Слышала, что процветает. Ну и черт с ним.

Был еще архитектор. Писал стихи, хорошие, между прочим, стихи, она в них толк понимала. Хотел построить терем из розовых гладких бревен и увезти ее туда, в еловый темный лес. Она тогда смеялась: я – только во дворец. Он потом умер, кстати, быстро сгорел – за три месяца, от рака. Хорошо, что не заселились в терем.

Был еще и артист из театра оперетты. Это вообще смешно. Несерьезно. Но был красив как бог. Правда, с элементами голубизны. Черт и с ним. Это – из длительных. Ну, более-менее «по-сурьезу».