Мария Метлицкая - Всем сестрам... (сборник)

– Люба.

Они помолчали, а потом Люба затараторила и повела его по квартире, показывая плоды своего труда.

– Ну, как вам обои? – барабанила она. – А эти в цветочек, в спальне, нежные, да?

Гриша важно, со знанием дела кивал.

Потом она потащила его в уборную.

– А унитаз? Да? – почему-то очень радовалась она. – Салатный, да? Модный такой. Югославский, – с уважением добавила Люба.

В уборной Гриша окончательно смутился.

Потом она демонстрировала плитку на кухне, новый линолеум на полу – и так активно радовалась, словно это была ее собственная, обновленная и посвежевшая квартира.

– А чаю? – вдруг всплеснула руками она. – Или квасу? Правда, он теплый, – искренне расстроилась Люба.

Гриша кивнул, ничего, мол, в самый раз. Они сели на табуретки, тоже покрытые газетами, и стали молча пить теплый и кислый квас.

Тут в кухню вошла высокая худая девица с неприятным хмурым лицом.

– Здрасте, – недовольно процедила она. И хмуро добавила: – Сказали же, еще три дня. Папаше вашему сказали.

– Это Зина, напарница, – объяснила торопливо Люба. Было видно, что ей неловко.

– Да я, собственно, по делу, – кашлянул Гриша, стараясь говорить басом.

Зина посмотрела на него с усмешкой. Хозяина в нем она явно не видела.

– Мама, в смысле Инесса Семеновна, просила вас попросить («Тьфу, – подумал он, – какая тавтология!» – и еще больше смутился)… Ну, в общем, окна помыть и вынести все это. – Гриша обвел руками пространство.

– Ясно, – зло ухмыльнулась Зина. – Сколько?

Гриша полез в карман джинсов и вынул смятую десятку.

– Ну, знаете! – обиделась Зина.

Тут вскочила Люба и испуганно затараторила, смущаясь за подругу:

– Да ладно, Зин, ты чего, все нормально, уберем, конечно, и окошки вымоем, да Зин, ну чего ты!

Зина опять недобро усмехнулась и мотнула головой:

– Ну и паши, если охота.

Она бросила окурок в стеклянную банку из-под майонеза и вышла, громко хлопнув входной дверью.

– Не обижайтесь на нее, – оправдывалась Люба. – Жених у нее сбежал, – вздохнула она. И горестно добавила: – К подруге ведь сбежал, гад.

Окончательно обескураженный Гриша махнул рукой:

– Ладно, чего там! В общем, я пойду по делам. До вечера.

Люба проводила его до двери:

– Да не волнуйтесь вы!

– Да я и не волнуюсь, собственно, – попытался пробасить Гриша.

Целый день он мотался по городу, сходил в киношку, два раза съел по порции «Ленинградского». К вечеру, когда жара чуть спала, но город, конечно, остыть так и не успел, он вернулся домой.

В квартире было тихо. Газеты и картонки исчезли, оконные стекла поблескивали, мусор был собран в картонную коробку из-под телевизора. Люба сидела на кухне и спала, положив голову на стол.

– Добрый вечер, – кашлянул Гриша.

– Ой, – она вскинулась и вскочила. – Ой! Поздно-то как! Ну, буду собираться, – засуетилась она. – Завтра только плинтуса в коридоре докрашу, и можно сказать, дело сделано.

Гриша достал из сумки бутылку белого «Арбатского» и кусок российского сыра.

– Ну, чего вам в ночь ехать, если завтра с утра приезжать? Разместимся как-нибудь, места хватит, – гудел он и отводил глаза.

– Правда? – обрадовалась малярша. – И то верно, и устала я здорово, честно говоря. Живу-то за городом, в Одинцове.

Гриша неловко нарезал крупными кусками сыр. Долго искали штопор, так и не нашли, протолкнули пробку внутрь бутылки и налили теплое вино в чайные чашки. Опьянели быстро и сразу – жара, усталость, обоюдное смущение…

Потом Гриша, пошатываясь, пошел в родительскую спальню и, чертыхаясь, пробовал отыскать белье и подушки. Предусмотрительная мама все упаковала. Наконец он что-то нашел, постелил в своей комнате и в родительской, позвал Любу – она вышла из душа, влажная, с мокрыми волосами, завернутая в простыню.

Ночь они, конечно, провели вместе. Неискушенный Гриша был потрясен. Такого в его жизни еще не было. Весь его малый, нехитрый и ничтожный опыт был перечеркнут раз и навсегда. Ему показалось, что она вся восхитительна – и кожа, и волосы, и губы, и ее тихое поскуливание, и негромкие вскрики, и смешные наивные слова, которые она шептала ему в ухо.

Он чувствовал себя героем, завоевателем, победителем, полубогом. Впервые это была не детская возня с опаской, что в соседней комнате – родители, не всеобъемлющий ужас, что может что-то не получиться, не страх, не гадливая, стучащая молотком в голове мысль, что он не успеет, не поймает и дело закончится беременностью – ужас! Не страх, что его обсмеют, раскритикуют, уничтожат. Впервые это было не по-детски, а серьезно и обстоятельно. Впервые он был мужчиной, и рядом была женщина. Желанная женщина, которую, как ему казалось, он делает счастливой. И она в этом его горячо убеждала.