Улья Нова - Фаррыч

Надо заехать на склад и развести овощи по нескольким киоскам, что беспорядочно рассыпаны по городу, а две лавки и вовсе занесло на противоположные окраины. Эту ответственную работу Фаррыч проделывал легко, ведь давно заметил: намного проще расставить в кузове ящики по порядку предстоящего «путешествия» и только следить, чтобы соседние партии не путались. Тогда весь оставшийся день можно спокойно разъезжать по городу и думать о своем, выполнять работу, одновременно пребывая далеко-далеко, про себя вести беседу с другом и чувствовать его присутствие. А это уже немало.

Но в тот день задумчивый Фаррыч на склад прибыл с опозданием, грузил ящики как попало и ощущал себя нырнувшим под лед. В ведомости чиркнула роспись лишь рука, тело лениво двигалось к машине, натягивало тент кузова, усаживалось в кабине, а сам Фаррыч распутывал мерзлые водоросли, наблюдал глубоководных рыб и, беспомощно сносимый течением, рылся в чемодане памяти на дне ледяного, спящего моря. Из-за этого он растерялся и немного царапнул на светофоре джип, хозяин которого очень спешил и поэтому, окинув взглядом царапины через окно, покачал головой, выбежал, пихнул Фаррычу в лицо кулак, прижав ему нос к губам. И укатил.

Продавец первого киоска рассыпал апельсины. Оранжевые ожившие фрукты покатились по асфальту, приведя в восторг ребятишек и кошку, которая принялась охотиться за ними, старалась удержать, вытянув когтистую лапку. Пока апельсины подбирали, Фаррыч вспомнил, что возил точно такие же свежие крупные апельсины с толстой восковатой шкуркой жене в роддом. Она была тогда бледной и, поглаживая живот, с улыбкой шептала: «Кто услышит обо мне, рассмеется, скажет, вот учудила старуха».

Он начал что-то припоминать и, уже в пробке, по дороге к следующей лавке, понял, что память из жалости отказала, возможно, разгадка запаха моря в его доме и приближения кого-то по прибрежному песку может оказаться удручающей… Как крик владельца небольшого магазинчика овощей. Он возмущается, почему на помидорах зеленые недоспелые пятнышки, и, кажется, недосчитался ящика сельдерея. Владелец этот — обладатель жесткой щетки волос на голове, они всегда дыбятся, лицо — какой-то перезрелый, забродивший фрукт, а из цепких глаз торчит по остро отточенной зубочистке. Продавщицы — три дородные девки, из приезжих, тихие на вид, всегда молчат и, привалившись к чему-нибудь крупными тяжелыми задами, украдкой листают прошлогодние журналы. Теперь их словно подменили: в восторге, что хозяин выплеснул гнев не на них, они горячо присоединились, наперебой выкрикивают, что на прошлой неделе морковь была с трещинами и огурцы — подмороженные. Все это — пустяки, которые в другой день Фаррыч разрешил бы изящно и легко. Но теперь только его тело, полуживое, отяжелевшее, стоит подле владельца лавки, глаза безучастно косятся на крепкие руки хозяина с закатанными рукавами. И тело в страхе чуть вздрагивает, порывается отшатнуться от взмахов кулака, который будет крупнее иной дородной свеклы, но все же поменьше ароматной поджарой дыньки. Сам Фаррыч на протяжении переполоха старается вытянуть из злосчастного чемодана верткое неукротимое воспоминание, обладание которым, вероятно, не сулит ничего, кроме беспокойства и уныния. Но многочисленные течения уносят его от разгадки.

Дожидаясь очереди на заправке, он замер, наблюдая, как задумчиво приплясывают липы на ветру. Ловил отражения деревьев в окнах небольшой закусочной… Незаметно начали всплывать их первые десять лет с Сонией, отчаяние и скитания по клиникам, где врачи разводили руками, а за спинами многозначительно шептались: «Кисло, эту парочку можно только пожалеть, не видать им детей, затянули».

В те дни не унывал только друг Фаррыча, звонил обычно по ночам, когда Сония уже спала. Услышав тихий, робкий звонок, Фаррыч быстро, стараясь не шуметь, выскальзывал из кровати и, прихватив телефон, тенью, на цыпочках пробирался на кухню. Здесь, застыв у темного окна, из которого мерцала редкими огоньками ночь, он переминался босыми ногами на льду шершавого кафеля, морщился от впившихся в стопу крошек, но вскоре переставал замечать все вокруг, ловил только голос в трубке.

Ночью линия барахлила. Голос сдувало. Голос искажался до неузнаваемости, казался незнакомым. Иногда обладатель голоса рисовался Фаррычу тучным мужчиной с холеными белыми руками, с редкими рыжеватыми волосками на длинных красивых пальцах, которые внушительны и без массивных перстней. Иногда голос был так легок и певуч, как будто на том конце ускользала женская фигурка с густой гривой ржаных волос. Иногда в трубке шелестел ручей. Или тревожно, нетерпеливо курлыкали журавли. На холодном осеннем небе раздавался тоскливый грай улетающей стаи грачей. Потом среди обрывочного клекота и журчания проступал ласковый шепот, становились различимы слова. С улицы врывался едва уловимый морской ветерок; по рассеянности оказавшись вдали от морей, он дул и до слез дразнил дрожащего у окна. После вторжения ветерок норовил сдуть, развеять голос из трубки, который и так был легок и неуловим. Похоже, именно голос, заглушаемый треском помех, стуком далеких клавиш и надрывами гудков, прозрачный этот голос, удаляясь, обретая силу и вновь исчезая, пах морем, чем-то прибрежным, был влажен, пенист и чист. Сдуваемый, внушал надежду: «Пробьемся, дружище, поверь».