Максим Осипов - Домашний кинотеатр

— Вы, наверное, анестезиолог?

Само собой: у Анестезии обморок, а тут — раз — и соответствующий специалист. Он улыбается: нет, хирург.

Его отводит в сторону Самуил Самуилович, здесь у всех прозвища, он успел усвоить: этого зовут Сом. Ему прописали какую-то пшикалку:

— Ее, это… — показывает большим пальцем, — до или после еды?

Сом изъясняется главным образом междометиями, не похож он на человека, которого волнуют какие-то пшикалки. Спрашивает будто бы между прочим:

— У чувихи… опасное что-нибудь?

Нет, вряд ли… Они встречаются взглядами. Ясно, о чем думает Сом: жалко Настю, не видать ей спокойной, достойной старости, сразу спустилась на две ступеньки, не любит Сома, его — особенно. Жалко и стыдно. Что ж теперь?.. Пошли за стол?

— Как все переменилось! — восклицает Алена. — Словно в “Трех сестрах” после пожара.

Надо перечитать. Поменяться бы с ней местами, сесть бы опять рядом с... но пока непонятно, как.

Встреча: ждешь того, кого ждешь, на вокзале, со спокойным, усталым лицом, куришь, разглядываешь встречающих, проверяешь, не расстегнулась ли молния на штанах. А потом происходит встреча, и все меняется.

Так уже было с ними, вернее — с ним, про Киру он не стал бы ничего утверждать положительно — в девяносто первом году, в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Он — курсант Военно-медицинской академии и уже понимает, во что наступил, первый год — дисциплина, казарма, он и шел в ВМА, чтобы в армию не попасть, за душой у него — ничего, анатомия, но сегодня речь не о деле, сегодня каникулы, и он отправляется в Русский музей.

Девятнадцатилетний мальчик, никто, курсант, недавно закончилась летняя сессия, он болтается по музею в военной форме и без фуражки: руку к пустой голове не прикладывают, но вероятность встретить начальство невелика. Зал за залом он осматривает музей и наконец видит ее. Девушка стоит у картины “Торжественное заседание Государственного Совета”. Умная, свободная и веселая — такой она ему показалась тогда, и теперь такой кажется, так что немедленно — включить обаяние на максимум, повернуть ручку по часовой, до конца, что-нибудь такое выкинуть, обратить на себя внимание.

— Да тут не один Николаша, а целых два!

Николаев Вторых на картине действительно два: один за столом, другой на стене, за спиной у оригинала.

Присутствующие оборачиваются. И она.

Толстая тетка-смотрительница:

— Посетитель, вы что-то говорите не то.

— Хорошо, что осталось кому приглядеть. — Лето тысяча девятьсот девяносто первого, действие происходит при полной гласности.

Девушке нравится, она на его стороне.

Он называет ей свое имя — Эмиль, склоняет голову, светло-рыжую, стриженную более, чем хотелось бы. Даже, кажется, каблуками щелкнул, идиотизм.

Она — Кира. Поступила только что в МГУ, на химический факультет. В Ленинград приехала — погулять. Для назойливых кавалеров у нее заготовлена фраза про отсутствие свободных валентностей, и она произносит ее, безо всякого энтузиазма, потому что, он видит: валентности есть.

— Можно стать другим элементом, — отвечает ей.

Для этого требуется ядерная реакция. И реакция происходит: он куда-то звонит, ловит машину, берет ключи, все получается само собой, обстоятельства подчиняются, удается добыть даже кое-какой еды — это летом-то девяносто первого! Они целуются: в первый раз — перед тем, как залезть в машину еще, впопыхах, потом, вылезя из нее, — основательно. Пойдем же, пойдем! Как у поэта: дом на стороне петербургской, ты на курсах, только на курсах — он. А дальше, сказал бы другой поэт, все было, как в Филадельфии. Но в том-то и дело, что у Киры никакой Филадельфии раньше не было — с ней все случается в первый раз. И ночью ей уезжать в Москву.

Если отвлечься на короткое время от него, триумфатора, — вот уж, скажет потом в раздражении Алена — не мужчина, а выигрышный лотерейный билет, — то с Кирой произошло так: в ее жизни с тех пор не было минуты, чтобы она пожалела о той встрече или сочла бы ее случайностью. Случайностей нет. Только непредсказуемость.

Там, на Петроградской стороне, каждый из них переживал что-то свое: он — свободу, ну и — благодарность к ней, за то, что она его, совсем мальчика, заметила и отметила, она — возможность физически ощутить любовь. Было бы замечательно эти ощущения возобновлять, но — как уж есть. Подробности Кириной жизни никому не известны: мало ли что могло произойти за двадцать-то лет. Но ему она кажется той же — веселой, с незанятыми валентностями.