Марк Харитонов - Увидеть больше

— Ужас, ужас, как ни старайся, — трогала мрачно указательным, средним пальцем. — А ты, значит, оставляешь меня одну?

— Ты прекрасно выглядишь, — неискренне уверяла Рита, — через час засияешь, как новенькая.

— Ну да, — не давала себя обмануть Жанна. — А сама пойдешь в монастырь? Обновить романтические воспоминания?

Женская проницательность, усмехнулась про себя Рита. Только что она сама отчетливо о своих намерениях не думала, после этих слов прояснилось без сомнения. С собой у нее была только легкая наплечная сумка, договорились днем созвониться по мобильнику.

Дорогу к монастырю указали сразу, тут прямо, уточнять не понадобилось. В ушах или в воздухе держался, навязывался в такт шагам вчерашний ритм: будем, как дети, там-там, тата-там, не позволял ни о чем думать, вытеснял мысли, заглушал неясное, неуютное чувство, тревогу, смешанную со смутным стыдом. Та-та, тата-та, жить надо проще. Шла, не замечая города вокруг, как не замечаешь мест безразличных, еще не начавших для тебя жить (или слишком знакомых, пока не бросится в глаза перемена.) Да и не на что было смотреть. Вдоль длинного забора, закрывавшего от взгляда бесконечную стройку слева, справа улица еще лишь намечалась. Та-та, тата-та, жить без заботы. Взгляд задержали крупные буквы: «ПОМОГИТЕ!» — бумажное объявление на заборе. Нельзя было не остановиться. «В НАШЕЙ СЕМЬЕ ТРАГЕДИЯ!». Принтерный шрифт помельче пояснял: «Пропала кошечка». Еще ниже, под цветной фотографией, перечислялись приметы. Та-та, тата-та, ритм поступал в воздух из невидимого источника, подчинял, приспосабливал к себе шаг. Чти. Молчи. Терпи, читала Рита призывы на прозрачных листках, они казались не приклеенными — оттиснутыми прямо на заборе. Спи. Слушай. Молчи. Та-та, тата-та. Чье-то возрастное философствование. Время сломалось, жизнь непонятна. Та-та, тата-та. В ней что-то происходит все время, скрытно, неощутимо, вдруг оживает, жизнь разрастается, заново наполняясь, задним числом обнаруживаешь в ней больше, чем только что казалось. Вот, вспомнилось сейчас, что Горин ведь еще звонил ей по телефону, совсем забыла. По междугороднему, в трубке шуршали мыши, голос звучал возбужденно. Она сначала даже не поняла, кто звонит, фамилия прозвучала незнакомо, вспомнила, лишь когда он упомянул про самодельную книжку, с ромашками, она ему зачем-то понадобилась. Было немного неловко. Сослалась на плохую слышимость, но ведь в самом деле забыла: Горин? Ответила что-то, обещала, наверное, поискать, необязательные слова, искать, конечно, не собиралась, не знала где. Что ему вдруг так понадобилось, не мог больше нигде посмотреть? Что-то забыл и не знал, как вспомнить. Жизненно необходимо. Когда это было? Кажется, не так давно. Годы в памяти слипаются, пробуешь их разделить, развести, сопоставить, нарастить прожитое. В нашей семье… жить без заботы… нету любви… слушай, молчи…

Забор кончился, хилые посадки вдоль дороги начинали зеленеть. Монастырь открылся впереди на невысоком холме. Стены и угловые башни были в ремонтных лесах, сквозь них проглядывала разрушенная местами кладка. Обширная прореха сияла небесной голубизной, дощатая заплата пониже прикрывала, видимо, другую. Над дальней башней еще держались остатки деревянного шатра. Маковка надвратной часовенки была скособочена, как у паралитика. Слева от входа, на стене, красным спреем по трафарету было выведено: «Россия превыше всего!»

Кованые ворота, снятые с петель, стояли внутри часовни, прислоненные к стене. Сам проход лишь показался открытым: при выходе его загораживала легкая решетка в рост человека. Глазам пришлось привыкать к полумраку. Справа, в нише, Рита не сразу обнаружила на щитке большую черную кнопку. Нажала — ни ответа, ни звука. Подождав, нажала еще раз, собиралась нажать третий, но тут устройство наконец отозвалось электронным кашлем.

— Вы к кому?

Рита помедлила, готовая уже произнести фамилию, но неожиданно для себя ответила:

— Я от Жучкова. От Георгия Георгиевича.

Голос не откликался, она уже начинала сомневаться, не отключился ли.

— От Жучкова, — повторила в щиток настойчивее.

— Подождите, — не сразу отозвался голос. Как будто медленно соображал спросонья или с похмелья. Хриплый щелчок дал понять, что связь отключилась.

Взгляд, приспособившийся к полумраку, начал различать облупленную фреску на своде. Проступала едва различимо корзина с продолговатыми бурыми плодами, рядом такая же, поменьше, с мелкой рыбой. Что это был за сюжет?