Марина Воробьева - Тут и там - русские инородные сказки - 8

Николая Ильича даже передернуло от отвращения. Непонятно было одно: зачем? Во время войны «языков» берут, чтобы получить информацию, но что он мог знать такого, что помогло бы инопланетянам начать вторжение? С другой стороны, откуда ему знать, какие именно сведения представляют для них ценность? В том, что пришельцы получили от него все, что хотели, Николай Ильич не сомневался. Так что возможно, сейчас они уже составляют окончательные планы завоевания Земли и приводят флот в боевую готовность.

Мы обречены, понял он. Все эти усталые и слишком сильно пахнущие люди в автобусе скоро погибнут или станут рабами инопланетных захватчиков. И предал их он, Николай Ильич. За одну-единственную ночь — все человечество, всю Землю, весь мир.

Он вышел на ближайшей остановке и закурил, глядя на свое отражение в витрине киоска. Хотелось встать на колени и по-бабьи голосить, умоляя людей о прощении, но Николай Ильич понимал, что ничего уже нельзя искупить и исправить. В истории еще не было преступления такого масштаба, сравниться с ним могло разве что предательство Христа. Вспомнив про Иуду, Николай Ильич задумался о самоубийстве. Мысль выглядела заманчивой, но он откуда-то знал, что не должен умирать. Предательство создает между людьми очень тесную, почти интимную, связь. Это нельзя сравнить даже с убийством: отношения убийцы с жертвой глубже и интенсивнее, но длятся, как правило, лишь несколько секунд. Николаю Ильичу казалось, что здесь ближе аналогия с рождением: ты точно так же должен нести ответственность за преданного тобой, все ему прощая и принимая на себя его грехи, прошлые и будущие. Теперь, предав человечество, он был за него в ответе, и чем дольше он будет жить, тем больше сможет взять на себя людских грехов. Николай Ильич понял, что это был единственный выход.

Выбросив окурок, он перешел на другую сторону (втайне надеясь, что его собьет машина, и стыдясь этой надежды), дождался автобуса и поехал домой. Жена была на работе, дети в школе, так что Николай Ильич мог спокойно собрать вещи. Он знал, что никогда не сможет посмотреть им в глаза, поэтому лучше было уйти именно так, не прощаясь.

Поселиться в гараже Николай Ильич решил сразу, еще по дороге домой. Отец, когда подвернулся случай, построил его в начале семидесятых, а незадолго до смерти переписал на Николая Ильича. Никто им не пользовался: машины у них с отцом не было, а ездить туда, чтобы хранить какие-нибудь соленья, было далеко и неудобно. Да и не солили они ничего в таких количествах. Жена даже не подозревала о существовании гаража: Николай Ильич ничего ей не рассказывал, зная, что та предложит его продать, а он через несколько недель или месяцев уговоров обязательно уступит. А между тем гараж был ему для чего-то нужен. Он стал земным неуклюжим воплощением мечты: сначала об автомобиле, а со временем — о какой-то другой, недомашней, жизни. Гараж казался символом свободы, как не построенный в детстве шалаш, местом, куда можно бежать, где можно укрыться, пусть даже до этого дня Николай Ильич Никогда не думал о побеге.

Он достал из шкафа две большие спортивные сумки, положив в одну две пары ботинок, два одеяла и подушку, а другую набив теплыми вещами, сколько хватило места. Потом сел за стол и, выдвинув верхний ящик, взял оттуда пятьсот долларов, ручку и блокнот. Некоторое время Николай Ильич смотрел на пустую страницу, затем встал, задвинул ящик и сунул деньги в карман. Подхватив сумки, он вышел из квартиры.

За все время, пока продолжался рассказ, Петя не проронил ни слова, лицо его стало неожиданно спокойным и строгим. Только когда стало ясно, что продолжения не будет, он словно опомнился, заерзал на кровати и, брезгливо подняв одну из веревок с колокольчиками, заговорил прежним шутовским тоном:

— Душе — не побоюсь этого слова — раздирающая история. А вот этой музыкой ты, значит, обороняешься от пришельцев?

— Мне так спокойнее, — просто сказал Николай Ильич.

— Разумно, — одобрил Петя. — И фольга против вредных излучений. Предохраняться, предохраняться и еще раз предохраняться, как сказал бы твой предшественник, если бы мог три раза за ночь. Я бы, конечно, ограничился шапочкой из фантиков, но мне нравится твой размах. Что ж, будем чинить это боевое макраме. Только повесить его придется в другом месте: кровать у тебя одна, и, согласно законам гостеприимства, спать на ней буду вынужден я, несмотря на все мои возражения.

Конечно, чинить сетку пришлось Николаю Ильичу: Петя в это время сидел за столом с разложенными колокольчиками и, поднимая их один за другим, слушал, как они звенят. При этом он напевал все известные ему песни про колокольчики и колокола — от «Я мальчик-колокольчик из города Динь-Динь» до «Москва! Звонят колокола!» — и о чем-то напряженно думал. Наконец, оборвав на полуслове «Бухенвальдский набат», он отложил в сторону очередной колокольчик и обратился к Николаю Ильичу: